Раннее (сборник)

Были женщины, перешедшие уже ту грань, за которой человек теряет стыд. На одном разъезде, с чистоголосым медным колоколом{311} и парой старинных несветящих фонарей на литых чугунных столбах, молодая женщина отошла от состава шагов на пятнадцать и присела у снежного сугроба. Её все видели, но ей было безразлично. Бородатый станционный сторож замахнулся на неё метлой и согнал. Неуклюже-неодетая, она перешла на десяток шагов и опустилась за другим сугробом. Он согнал её и оттуда, она перешла за третий.

Такими шли ленинградские эшелоны.

И Нержин устыдился за своё благополучное обозное существование, которое до сих пор считал цепью злоключений.

Эх, в артиллерию же скорей! В артиллерию!..

Скорей-то скорей, а вот вечером в теплушке заснёшь, измучившись. И проснёшься только утром, уже и продрогнув, с отерпнувшими поджатыми ногами, когда уже светлы оконца товарного вагона, посвистывает ветер под немыми колёсами.

– Много за ночь проехали?

– Да там же…

Ах, будь ты неладен! Ах, какой же дурак! Что за малодушие было остаться в теплушке на ночь! Бесясь от самоупрёков, Глеб выкатывался – и кидался искать чего-нибудь, что движется.

Всё-таки теплушка – это вагон, ц е л ы й вагон, даже если он в щелях. Но в ругне стрелочников, смазчиков, в жаргоне диспетчеров всё чаще слышишь новое для тебя слово, приучаешься к нему и держишь на чёрный час: п о л у в а г о н. Довольно странное слово, и как же себе представить: как же он едет?{312} Но что-нибудь же в нём есть и от вагона? На всякий случай стараешься посмотреть на него, пощупать глазами хоть один; сколько с детства ездил по железным дорогам – никогда не видел половины вагона.

Да никогда б его без подсказки не нашёл. Снаружи его примешь за цельнометаллический вагон – только почему-то без единой двери. А потом заметишь или покажут добрые люди железную лесенку наверх. Вот и лезь по ней до самой крыши – а крыши, оказывается, никакой там и нет, а такая же крутая лесенка ведёт вниз. Железный открытый ящик – вот что такое полувагон. Иногда он полон, и тогда ты ничего не выиграл, всё равно что платформа. А иногда пуст. Тогда ты спускаешься на дно, невидимый никаким проверяющим и конвоям – но дай только поезду набрать ходу – как завихрит в нём морозом, как закрутит остатками кирпичной пыли, обметёт твою драгоценную шинель – на что похожа! И ещё выплясывай в сапогах на одну портяночку. Нет, солдатик, это тебе не подходит. Пусть половина вагона – но крыша над ней должна быть.

И всё же Нержин день ото дня продвигался. А как-то ночью изморился. Из диспетчерской начисто выгоняли. А на путях во мгле – совсем не разберёшь, какой же куда пойдёт. Трубы теплушек редко какие искрят, а что с них толку, если поезд без паровоза. Часа два ночных так побродил Нержин по многим путям, рискуя, что и патруль заберёт, – и ушёл в станцию соснуть на грязном цементном полу – вещмешок под голову, портфель в обнимку. Сколько-то поспал, и вдруг ему приснилось, что кто-то ясно сказал: «Вставай! Поезд отходит». Нержин – вскочил и выбежал, ничего не видя после светлого помещения. Темнота. А вдали – отблеск паровозного поддувала, в стороне к Сталинграду, и тяжёлый шум паровоза, собирающегося в путь. Побежал вдоль состава вперёд – ни единой теплушечной искорки, ни единой – весь поезд чёрен и мёртв. А по такому морозу на площадку садиться нельзя, уже знал. И был около первых вагонов, когда паровоз заревел отход. И таким ярким казался свет паровозного поддувала, выхваляющийся не то что теплом, а жаром, – подтолкнул мысль. Тёмная фигура с длинной маслёнкой в руках взбиралась на лесенку паровоза.

– Товарищ машинист! Опаздываю в часть! Судить будут! Пустите доехать! На паровоз пустите!

Тот, не оборачиваясь, буркнул с лесенки:

– У машиниста спрашивай.

– А вы кто же? – удивился Нержин и тут же понял, что глупо спросил. Горожане, пассажиры, люди, привыкшие не возить, а ездить – пока нас не встряхнёт, – до чего ж нелюбознательные живём. С детства Глеб ездил железными дорогами, а что усвоил о машинистах? Только – плавно или неплавно трогает. На долгих остановках гулял вдоль поезда – как бы местность посмотреть, тополя, закат. Но – что за обязанности у этих хмурых людей в замазученных куртках, с маслёнками, рожками, флажками? Сколько раз, стоя в тамбурах, читал: «Тормаз Казанцева», «тормаз Матросова»{313}, и хватало только на то, чтобы в уме усмехнуться старой орфографии: «тормаз». А надпись простая: дёргай ручку, но – угроза за дёрганье без толку. Сколько в детстве любовался паровозами, а не задумался над обязанностями каждого из работающих на паровозе, и в чём их работа? С каждым поколением всё уже полезный труд или видимость полезного труда, которой посвящает себя человек. И он знать не хочет, а и хотел бы, да не может, – всего необозримого кружения работ, которыми движется век.

Человек, которого Нержин назвал машинистом, нырнул под брезентовый завес, закрывший вход в паровоз. Медлить нельзя было ни мгновения. Нержин взобрался по лесенке вслед за ним и постучался в плотный завес, как в дверь.

– Товарищ машинист!