Ранняя философия Эдмунда Гуссерля (Галле, 1887–1901)

«Мир идей» невозможно рассматривать, уверен Лотце, без «осовременивающего воспоминания» (термин более позднего Гуссерля) о Платоне. Лотце полагает – я думаю, совершенно правильно: когда «идеи» Платона просто передаются более поздним понятием «всеобщего», то при частной обоснованности такого словоупотребления (у Платона речь идет обо «всем» – Ibidem. S. 507) тема все же существенно модернизируется. Как автор, писавший о Платоне и пытавшийся прочертить своего рода «путь к Платону» в античной философии,[259] я присоединяюсь к суммирующему рассуждению Лотце о том, что Платон пытался с помощью теории идей и сотворения особого «мира идей» разрешить трудности, накопившиеся именно в предшествующей античной философии, причем в учении о мире, о познании, в этике он стремился отозваться на те трудности и устремления, с которыми столкнулся уже Сократ. «Согласный в этих устремлениях со своим учителем, но уже побуждаемый многоразличными движущими причинами, Платон расширил эти убеждения до учения об идеях, этой первой и весьма специфической попытки использовать ту истину, которая принадлежит миру наших представлений внутри него самого и ещё в отвлечении от их согласования с предполагаемой потусторонней сущностью вещей» (Ebemda. S. 507).

Что же касается платоновского «перенесения» всеобщих идей в некий потусторонний мир, то его Лотце, разумеется, не приемлет (Гуссерль в I томе ЛИ назовет этот прием платоновской мысли «гипостазированием» всеобщего, возникающим ещё на почве мифологии и «метафизических» – термин более поздний! – устремлений философии). «Платон, – пишет Лотце, – приписал идеям, до осознания которых он возвысился, бытие (Dasein), обособленное от вещей – и однако, по мнению тех, кто его таким образом понял, подобное бытию вещей. Удивительно, сколь мирно восхищение глубокомыслием Платона уживается с тем, что ему приписывают столь бессмысленное мнение…» (Ebenda. S. 513). Лотце ссылается на то, что философы выражают свои мысли на языке (и в образах) исторического времени, в которое они живут – и от такого способа выражения им вряд ли возможно освободиться. Однако мы, люди последующих веков, можем и должны не останавливаться на таком буквальном, временем обусловленном внешнем выражении глубоких мыслей, а обязаны двигаться к сути сказанного, в данном случае Платоном. А ведь Платон, согласно Лотце, хотел подчеркнуть: истины (уже добытые, добавим мы) имеют значимость независимо от того, к каким конкретным вещам внешнего мира они относятся и какие конкретные люди могут их помыслить; они фиксируют «вечно значимое, всегда одно и то же» значение идей (Ebenda). Ещё одно замечание Лотце существенно: он полагает, что в греческом языке тогда ещё не было специального слова, выражения для (более позднего, конечно) понятия «значения», «значимости» (Geltens) и что к тому же отсутствовали философские понятия, фиксирующие самые различные оттенки бытия, бытийствования – в данном случае всеобщих понятий. (Это замечание о терминах, которые Гуссерль разрабатывает позже – «значение», смысл, очень важно, в частности, для контекста II тома ЛИ.) На все про все имелись-де (у греков) лишь слова «то он» и «усия». Поэтому-де Платону ничего не оставалось, как «нарисовать», сотворить в воображении потусторонний мир якобы самостоятельного бытия идей (Ibidem. S. 514).

Конечно, отмеченные у Лотце языково-понятийные аспекты имеют свой смысл. Однако, как представляется, понятия и слова потому и не появились, что господствовавший в то время мифологическо-философский способ объяснения в целом удовлетворял если не самого Платона (о «конвенциональности» таких объяснений сам Платон уже высказывается, по крайней мере насмешливо), то многих его современников. Им легче было воспринимать учение об идеях именно в привычной образно-мифологической форме, за которой (прав Лотце) уже скрывалось проблемное содержание, далеко выходившее за рамки языка эпохи Платона, всей культуры, философии этого отдаленного времени.

Но ведь в случае теории идей Платона речь шла не только о древности. Мы неоднократно упоминали о «платонистских» объяснениях, бытовавших в философии математики и логики XIX века. И ведь Германа Лотце как раз и относили к лагерю «современного платонизма»! Вот почему его формулировки и мысли имеют отношение к той современной Гуссерлю перекличке с Платоном, которую он принимал во внимание как в случае Лотце, так и в других случаях, постепенно создавая и свое (меняющееся, но неизменно важное для него) толкование «мира идей» и других (релевантных уже феноменологии) мыслей великого Платона.[260]

В четвертой главе 3 книги «Логики» с важным для логики названием «Реальное и формальное значение логического» Лотце снова возвращается к процессу движения познания от представлений к понятиям вообще, формальным понятиям логики, в частности и особенности, т. е. в классификациях того времени – к психологическому и философскому материалу. Но дифференциации уже проступают.