Расколдовывая Юнга: от апологетики к критике

Помимо такой социальной детерминанты, как «засилье сред­него класса», Хоманс отмечает и другую — родственную ей — причину социального взлета психоанализа. Речь идет о вызре­вании в течение последнего столетия специфической формы бытия–в–мире, отличительной чертой которой он считает гос­подство образа психологического человека. О чем–то подоб­ном говорил еще Дэвид Райзман в своей знаменитой книге «Одинокая толпа», посвященной социологии современной куль­туры [156]. Однако само понятие «психологического челове­ка», символизирующее, по мнению Хоманса, господствующий в XX веке тип личностной самоидентификации, было введено другим социологом — Филипом Райффом в его книге «Фрейд: разум моралиста» [154]. По мнению Райффа, образ человека, характерный для современной западной культуры, абсолютно не вписывается в представления, доминировавшие в рамках традиционного христианского мировосприятия. Снижение со­циальной роли религии привело к тому, что современный чело­век в своем самоопределении стал обнаруживать все возрас­тающую автономию как по отношению к устоявшимся традиционным нормам, так и к имеющемуся социальному по­рядку. Больше всего человека этого нового типа интересует его собственный психологический мир и связанные с оным психологические идеи. Появление подобной культурной тер­ритории, именуемой «личной психологической жизнью», и пре­допределило успех психоанализа, первым выдвинувшего связ­ную теорию о том, что надлежит делать с собственной душой, когда религиозные и родительские авторитеты больше не яв­ляются истиной в последней инстанции. Причем по степени интенсивности освоения этой приватной сферы человеческого бытия юнгианство, являющееся более поздней ветвью психо­анализа, в каком–то смысле даже превзошло фрейдизм. «Если психоанализ и некоторые его ответвления, — пишет Хоманс, — с течением времени сами подверглись серьезной институцио­нализации, юнгианство по–прежнему открыто и намеренно за­являет о себе как о теории, учащей тому, как жить в современ­ном мире — том самом мире, в котором религия более не служит принципом, организующим личную и общественную жизнь» [95, р. 14].

Однако Хоманс убежден, что упадок религии и подъем глубинной психологии ни в коем случае нельзя считать — вслед за многими популяризаторами сциентического миро­воззрения — одной из многочисленных «побед» научного разу­ма над религиозным обскурантизмом. Напротив, социологичес­кий анализ свидетельствует о том, что «психология расцветает в строгом соответствии с ослаблением власти религии. Пер­вая последовательно замещает вторую: для современного чело­века психология представляет собой его “незримую религию”» [95, pp. 8–9] С этой точкой зрения, кстати, согласны и некото­рые либеральные теологи, считающие психологию своего рода крипторелигией современного человека. Тем не менее, оба эти подхода — и социологический, и либерально–теологический, — по мнению Хоманса, упускают из виду ту огромную роль, кото­рую сыграл личный религиозный опыт создателей психоанали­тических теорий. Макросоциология должна быть дополнена мик­росоциологией, ибо в жизни создателей психоаналитических систем религия оказалась проблемой, с которой они столкну­лись в полном смысле слова лицом к лицу и осознали необхо­димость дать на нее свой собственный ответ [95, р. 9].

Личный религиозный опыт невозможно рассматривать в отрыве от личной биографии. Поэтому Хоманс настаивает так­же и на особом внимании к личностным аспектам зарождения и трансформации психоаналитических учений. Своими пред­шественниками в этой области он считает трех ученых, сыг­равших исключительно весомую роль в истории психоанализа вообще (особенно в США) и одновременно оказавших неоце­нимую услугу лично ему, ибо некоторые из их теорий были использованы им, как он выражается, в качестве «каркаса» для своей собственной интерпретации Юнга [95, р. 32]. Речь идет об Эрике Эриксоне, предложившем рассматривать основные фрейдовские идеи в свете понятия формирования личностной идентичности [82]; Хайнце Кохуте, отметившем наличие глу­бокой связи между творческой активностью Фрейда и таким психопатологическим явлением, как нарциссизм [126]; и, есте­ственно, Анри Элленбергере, объяснявшем решающие момен­ты в эволюции воззрений Фрейда и Юнга перенесенной ими обоими «творческой болезнью[24].

Три перечисленных фактора (социальная роль глубинной психологии, личный религиозный опыт и биографии ее основа­телей) составляют три неразрывных компонента предлагаемо­го Хомансом контекстуального исследования. По его сло­вам, «контекстуальный подход состоит в привлечении внимания к социальным, личностным и религиозным факторам с целью понять происхождение психологических идей» [95, pp. 9–10]. Как мы уже установили, в «Открытии бессознательного» Эл­ленбергер достиг существенных подвижек лишь в исследова­нии третьего и (отчасти) второго из этих компонентов.