Расколдовывая Юнга: от апологетики к критике

Однако Хоманс умалчивает о том, что подготавливая этот свой «новый синтез», Юнг также учел и другую потребность современного человека — потребность в научности. Это гло­бальное пристрастие, столь типичное для мышления представи­телей XX века, значительно превосходит по своей силе увлече­ние любым отдельно взятым «научным» движением, в частности психоанализом. Для того, чтобы стать пророком современнос­ти, нужно было представить на суд общественности не только неорелигиозную систему личностной трансформации (что было сделано посредством создания теории индивидуации), но так­же и попытаться обосновать эту личную религию, как это ни парадоксально звучит, с помощью научно–эмпирических мето­дов. Юнговская теория архетипов коллективного бессознатель­ного, якобы базировавшаяся на огромном количестве эмпири­ческих фактов, делала массовый успех подобной научной религии неизбежным. Неизбежен он был потому, что ее основной реци­пиент (тот самый «психологический человек» Райффа), изголо­давшийся по религиозному чувству, но в то же время и успев­ший привыкнуть к благам, даруемым наукой, совершенно не собирался утруждать себя тщательной сверкой всех этих «эм­пирических фактов», а просто с радостью принял их на веру. Проблема состояла только в том, чтобы излагающий их пророк придерживался двух правил: во–первых, непрестанно работал над совершенствованием имиджа глубокомысленного мудреца (образ шамана для таких целей более чем уместен), а во–вто­рых, собрал вокруг себя группу преданных последователей, спо­собных «втолковать» массам то, в чем их не успел убедить сам учитель. В период с 1913 по 1919 год Карл Густав Юнг сумел справиться с обеими этими задачами.

В предисловии к своей книге, посвященной спиритуалисти­ческим элементам мировоззрения Юнга, Фрэнсис Шаре при­знался, что в основе его исследования лежит один из важней­ших тезисов, непосредственно вытекающих из «Юнга в контексте» — тезис о том, что аналитическая психология явля­ется попыткой реанимации древних религиозно–мистических убеждений посредством придания им облика фактов, якобы под­тверждающихся наукой. «В некоторых кругах, — заметил Шаре, говоря об образе Карла Юнга, господствующем в культурной жизни западного мира, — он воспринимается как один из про­возвестников мировоззрения «New Age», как гений, не пожелав­ший смириться с традиционным отделением религии от науки и вновь представивший их как единое и неразрывное целое...» [63, р. 14]. Однако, отталкиваясь от этого открытия, сделанного Хомансом, Шаре сумел представить новые материалы, существен­но расширяющие наши знания о характере произведенной Юнгом «сциентизации религии» или «теологизации науки». Для объяснения сути и значения этой эпохальной культуротворчес­кой процедуры предложенного Хомансом понятия о «личностно–мистически–нарциссическом» восприятии Юнгом религии, было бы, по мнению Шаре, недостаточно. Из работы этого ка­надского исследователя мы узнаем, что столь специфическое восприятие религии как таковой базировалось в том числе и на всестороннем знакомстве и глубоком мировоззренческом породнении создателя аналитической психологии с одним со­вершенно конкретным историческим явлением — очень древ­ним религиозно–спекулятивным учением, пользовавшимся огромной популярностью в годы его юности и, кстати, продол­жающим тревожить умы многих людей и по сей день. Несмот­ря на всю свою архаичность, это учение время от времени при­нимало и принимает облик ученой мудрости. Имя ему — спи­ритуализм.

Под термином «спиритуализм» в данном случае подразу­мевается прежде всего представление о возможности контакта между живыми и мертвыми, основанное на характерном для многих древнейших религий убеждении в автономности души. Тезис о принципиальной несводимости психического к физи­ческому, как известно, составляет сердцевину всего юнговского учения. До Шаре о месте спиритуализма в формировании юнговских взглядов не было известно практически ничего. Первая догадка о возможности такой параллели была высказа­на вскользь в опубликованной в 1986 г. статье Джоан Косс «Символические трансформации в традиционных ритуалах исцеления» [129].

Поскольку одна из основных задач моего собственного ис­следования связана с попыткой представить эволюцию англо­язычной критики Юнга в виде серии логически взаимосвязан­ных интеллектуальных акций, хочу обратить внимание на тот факт, что подобное историческое уточнение оказалось возмож­ным благодаря творческому комбинированию теоретических заключений Питера Хоманса с некоторыми историческими фак­тами, обнаруженными Анри Элленбергером. Речь идет прежде всего о внимательном изучении Фрэнсисом Шаре тех самых лекций молодого Юнга для членов студенческой ассоциации «Зофингия», о которых упоминал Элленбергер, и от анализа ко­торых отказался Хоманс. В каком–то смысле Шаре еще и по­везло, ибо, в отличие от Хоманса, к моменту начала работы над своим трудом по Юнгу он уже имел в распоряжении опубли­кованный вариант этих знаменательных лекций [120].