Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна

Гёте парадигматически вывел в «Фаусте» акт начинания и фигуру начинателя, которые символизировали драматическую проблему Модерна. Фауст, движимый в своем рабочем кабинете поисками истинного знания, обращается к главному тексту культурного наследия – Новому Завету, чтобы «достоверно, как мечтал, / Священный сей оригинал / Переложить в любимый мой немецкий»[187]. В результате этого сознательного акта возникает хиатус, разрыв, который не поддается восстановлению. Покинув царство оригинала и божественного откровения, Фауст оказывается в мире слов, где одно слово (почти) равнозначно другому. Акт перевода с необходимостью оборачивается умножением сигнификантов; ни одно из слов не может устояться надолго. Однако Фауст Нового времени (Лютер) вовсе не начинал перевод, а лишь продолжил его. Греческий Новый Завет уже был переводом оригинала – древнееврейской Библии, который превратил сотворение мира из Книги бытия (Бе-реши´т: «В начале сотворил Бог небо и землю») в новое христологическое начало: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Фауст продолжает эту цепь метаморфоз, связанную с установлением первоначал: за «словом» у него следуют «мысль», «сила» и «дело». Сценой в рабочем кабинете Гёте наглядно демонстрирует то, что имел в виду Эдвард Саид, говоря о переходе от божественного, мифического, занимающего особое положение первоначала к началу секулярному, сотворенному человеком и подлежащему постоянной ревизии[188].

Генеалогия и автогенез

Проиллюстрируем на еще одном литературном примере дух безусловного начала, свойственный Новому времени. Речь идет о монологе Гамлета, которым он реагирует на явление призрака своего мертвого отца. В этой ситуации Гамлет одновременно размышляет о проблеме безусловного начала перед лицом как смены поколений, так и эпохальной цезуры Нового времени[189]. Сыну еще чужд эдипов комплекс, ему даже не приходит на ум порывать с отцом, не говоря уж о том, чтобы устранять его ради брачной связи с собственной матерью. Но именно нечто подобное сделал его дядя Клавдий. Поэтому, согласно трактовке Фрейда, Клавдий стал исполнителем тайных желаний самого Гамлета. Однако содержанием монолога является не конфликт между отцом и сыном, а присущая Новому времени воля к абсолютному новому началу.

Главные темы Нового времени – революция, инновации, индивидуальность – связаны с инсценированием безусловного нового начала, а потому автоматически подразумевают нарушение табу. Говоря словами Петера Слотердайка, Новое время подвергает себя «стрессу самовольного начала»[190]. В монологе Гамлета мы оказываемся свидетелями того, как на сцене разыгрывается разрыв с традицией. После того как призрак уходит со словами «Прощай, прощай! И помни обо мне», сын остается, обуреваемый единственным желанием: непременно удержать в памяти только что пережитое мгновение. Гамлету свойственно вполне характерное для Нового времени чувство эфемерности настоящего, которое, свершившись, тотчас минует, исчезает. Поэтому монолог Гамлета целиком сфокусирован на том, чтобы прочно запомнить пережитый миг. Он превращает собственную память в грифельную доску, на которой хочет записать послание призрака:

                   Помнить о тебе?
                   Да, бедный дух, пока есть память в шаре
                   Разбитом этом. Помнить о тебе?
                   Я с памятной доски сотру все знаки
                   Чувствительности, все слова из книг,
                   Все образы, всех былей отпечатки,
                   Что с детства наблюденье занесло,
                   И лишь твоим единственным веленьем
                   Весь том, всю книгу мозга испишу,
                   Без низкой смеси[191]

.