Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна

Пример Великой французской революции свидетельствует о новой форме взаимодействия двух противоположных импульсов модернизации – разрушения и сохранения. Разрушительный импульс находит свое выражение в радикальном устранении монархии, аристократии и монастырей вместе с их привилегиями, традициями, архитектурой и материальной сферой за счет таких средств, как гильотина, сожжение, переименование и – не в последнюю очередь – введение нового календаря, что символизирует собой установление нового начала par excellence. Действие импульса сохранения шло следом и проявлялось в учреждении новых институций: исторического архива, современного музея и исторической науки. Таким образом, отнюдь не все, что столь жестоко устранялось революцией, было безвозвратно уничтожено. Кое-что отодвигалось на периферию, под защиту тех институций, которые собирали материальное наследие, архивировали его и делали предметом разрастающегося исторического знания. То, с чем общество расставалось и что больше не использовалось, не только сохранялось, но и продолжало присутствовать, выставлялось для обозрения.

Тяга Модерна к инновациям содействовала не только появлению нового, но и пробуждению нового интереса к старине. Недаром Козеллек говорит о бифокальной «истории прогресса и историзма»[234]. В данных обстоятельствах историк становился профессиональным хранителем прошлого, его экспертом и адвокатом. Поэтому «изобретение исторического» предполагает радикальное отмежевание прошлого от настоящего.

Чистое прошлое

Вирджиния Вульф охарактеризовала историю как то, что «недоступно и неподконтрольно для живущих» (which is past the touch and control of the living)[235]. Вульф подчеркивала здесь первое и важнейшее свойство прошлого – то, что оно прошло. Оно проходит благодаря необратимости и неизменности линейного времени. Именно это и служит предпосылкой для профессиональной работы историографов с прошлым. Они могут приступить к своей работе лишь тогда, когда закрылась дверь, которая отныне отделяет нас от прошлого. Чем надежнее закрыто и чем недоступнее для нас прошлое, тем лучше работать с ним историку. Процитируем вновь Рудольфа Шлёгля: «Чем больше различий порождает дифференциальный механизм общества, тем отчетливей различаются и разводятся уровни прошлого, настоящего и будущего, тем абстрактнее становится категория времени»[236]. В данном случае особенно важна граница между настоящим и прошлым, поскольку историческая наука обязана своим существованием именно наличию этой границы. Проведение такой границы обусловило возникновение исторического, что и послужило учредительным актом этой академической дисциплины в эпоху Модерна.

В темпоральном режиме Модерна главным свойством прошлого является то, что оно прошло. До сих пор об этом мало задумывались, считая, что с физическим временем подобное свершается само собой, независимо от человеческих идей, деяний или желаний. Историческая наука основывается на таком представлении о денатурализированном, внекультурном, гомогенном времени, которое характеризуется «текучестью, однонаправленностью и необратимостью»[237]. Абстрактное, но вместе с тем образное представление о «реке времени», «луче времени» или «стреле времени» существенно для конституирования исторической науки, поскольку прежде всего должно быть надежно установлено, что прошлое, которым занимается историк, действительно прошло. В данном смысле «прошло» означает, что последние очевидцы умерли и не могут вмешаться в разговор. Провокационное утверждение, согласно которому живой очевидец является естественным врагом историка[238], имеет простое объяснение в этой базовой темпоральной модели исторической науки. Ведь лишь тогда, когда влияние живого опыта и памяти на настоящее становится по биологическим причинам невозможно, то есть по прошествии примерно сотни лет, присутствующее в настоящем прошлое превращается в «чистое прошлое» (Козеллек). Стихия историка – это не разноголосица, не неизбежная какофония очевидцев, а экскарнированный, бесплотный и беззвучный архив, где голоса отделены от их живых носителей и объективированы в виде источников и документов. Козеллек так описывает это превращение настоящего в прошлое, автоматически совершаемое необратимым течением времени: «Критерии научного исследования рациональнее, но вместе с тем, пожалуй, бесцветнее и менее насыщены эмпирикой, хотя они и обещают больше знаний и больше объективности. Свойственные историографии моральная чуткость, скрытые защитные функции, установление вины и степени виновности – все эти методы преодоления прошлого утрачивают политико-экзистенциальную значимость, они меркнут, уступая место конкретному научному исследованию и анализу на основе выдвинутой гипотезы»[239].