Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна

Еще более мрачную картину настоящего рисует Франсуа Артог, который после 1989 года зафиксировал функциональные изменения современного темпорального режима. Впрочем, говорит он не о «расширяющемся настоящем», а о «новом презентизме». По его словам, с окончанием холодной войны произошло крушение будущего и банкротство линеарного исторического мышления. Это новое всевластное настоящее лишено как будущего, так и прошлого: «Презентизм самоутверждается как свой собственный горизонт. Он стремится формировать будущее и прошлое по своему подобию, а именно в виде временны´х копий самого себя»[342]. Нынешний «презентизм» упразднил прошлое, заменив его в настоящем фиктивными реконструкциями. Вместе с Гумбрехтом Артог объясняет нынешнюю патологию времени ликвидацией в темпоральном режиме Модерна необходимых четких разграничений между прошлым, настоящим и будущим. Оба автора связывают эти изменения с растущим влиянием новой мемориальной культуры. Гумбрехт относится к нему скептически: «…особенно немецких интеллектуалов радует подобный поворот к чему-то неопределенно положительному, некой “культуре памяти”, хотя последствия того, что настоящее оказывается захлестнутым волнами прошлого, весьма проблематичны. Вероятно, Никлас Луман был прав, говоря, что нет нужды сохранять каждую фабричную трубу в Восточной Вестфалии, придавая этой трубе безусловный статус исторического памятника национального значения»[343].

В XIX веке Анетта фон Дросте-Хюльсхофф еще пыталась спасти в своем архиве литературы пейзажи Восточной Вестфалии от наступавшей индустриальной революции и фабричных труб. А в 2001 году бохумская шахта «Цолльферайн» и ее копер занесены в список всемирного культурного наследия ЮНЕСКО. Превратившись в развлекательный парк, этот памятник технической культуры стал главным аттракционом и гордостью целого региона. Для Гумбрехта, как и для Германа Люббе, «мемориальная культура» ассоциируется не столько с тяжелым историческим прошлым (например, с трубами крематория в Аушвице-Биркенау, который с 2007 года также причислен к всемирному культурному наследию), сколько с историей техники. Непреходящее прошлое, боль и травмы, притязания и их признание, то есть доминантные темы восьмидесятых и девяностых годов, странным образом не находят упоминания ни у Гумбрехта, ни у Артога. Для Артога главной формой памяти, определяющей наше настоящее, является «наследие» (patrimoine, heritage). В этом понятии он видит отсылку к прошлому, не имеющую исторического содержания, чистую конструкцию, которая служит тем самым исключительно частью настоящего. «Акторы культурного наследия предоставляют нам сконструированное воспоминание о том, чего никогда не было и что может считаться утраченным. Они создают чисто символическую вселенную. Индустрия культурного наследия имеет дело не с прошлым, а только с настоящим; она функционирует в настоящем и для настоящего»[344].

Воспоминание всегда может быть осуществлено только в настоящем, а соответствующий фрагмент прошлого всегда реконструируется в изменившихся рамочных условиях настоящего – понимание этого приняло характер очевидных истин. Поэтому кажется сильным преувеличением высказывание, будто избранное таким образом переосмысленное и усвоенное воспоминание уже «не имеет ничего общего с прошлым». Такое утверждение заострено желанием Артога провести максимально четкую границу между легитимным обращением к прошлому в исторической науке, с одной стороны, и в иных общественных контекстах или институтах, с другой. Эта граница проходит между «чистым прошлым» (pure past), которое черпает свою объективность из ясной дистанцированности по отношению к настоящему, и «используемым прошлым» (usable past), которое возвращают в настоящее. Для Артога не существует никаких форм легитимного использования прошлого; любое использование прошлого автоматически оборачивается злоупотреблениями. Поэтому так катастрофичен взгляд Артога на новую мемориальную культуру. Интерес к культурному наследию и проблемам памяти достиг, по мнению Артога, таких масштабов, «что вскоре культурным наследием будет объявлено все. К памяти апеллируют все сильнее, из-за чего уже не осталось почти ничего, что не претендует или не может претендовать на статус культурного наследия. В обеих сферах царит та же инфляция. Культ исторического наследия и музеефикация все теснее смыкаются с настоящим <…>»[345].

Подобную одержимость по отношению к памяти и культурному наследию Артог объясняет новыми поисками коллективной идентичности: «Историческое наследие увязывается с апелляцией к культурной памяти. Настойчивый призыв ответственно относиться к историческому наследию, требование осуществить консервацию, реставрацию, меморацию соседствует с императивами памятования в связи с новыми публичными ритуалами покаяния»[346].