Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна

Артог смешивает здесь две весьма различные формы новой конъюнктуры прошлого: угрозу разрушения памятников культуры и необходимость их сохранения, с одной стороны, и признание исторической вины, с другой. Обе формы интереса и обращения к прошлому осуждаются им как современные заблуждения. Артог действительно исходит из того, что навязчивое внимание к памяти и культурному наследию уже не имеет ничего общего с прошлым. Здесь, по мнению Артога, речь идет уже не об истории, а все больше об индустрии развлечений, о сфере потребления и рынке. Память и наследие несут на себе, для Артога, печать «всемогущей и вездесущей современности, которая не видит горизонта вне себя и изо дня в день создает прошлое и будущее, исходя из своих насущных потребностей»[347].

Наряду с Гумбрехтом Артог видит современную реальность в мрачном свете, считая ее тревожным результатом ошибочного пути развития. Но в отличие от меланхолических настроений Гумбрехта Артог как историк ощущает непосредственную угрозу, которую несет с собой этот ошибочный путь развития. Он проводит, в частности, терминологическое различие между (хорошим) «монументом» профессиональной историографии и (плохим) «мемориалом» современной политики идентичности. Если «монумент» видится ему бесспорной объективной частью истории, доходящей из прошлого до настоящего, то плохой «мемориал» имеет отношение к частным интересам социальных акторов, которые преследуют в настоящем собственные цели с притязаниями на будущее. «Монумент вытесняется мемориалом или сам становится мемориалом. Прошлое обладает большей притягательной силой, чем история. Презентация прошлого, ее эмоциональная насыщенность побеждают историческую дистанцированность и опосредованность»[348]. Кто же виноват в том, что развитие пошло по ошибочному пути? Побежденными в конкретной борьбе за прошлое Артог считает национальное государство и историческую науку, а победителями – новых активистов мемориальной культуры. Особенно пугает его неожиданная многочисленность тех, кто своими идентификационными притязаниями демократизирует, популяризирует и плюрализирует прошлое. Действительно, рядом с историками ныне появилось большое количество мемориальных организаций (в том числе коммерческих), которые с помощью различных проектов и презентаций в особых местах возвращают прошлое в сознание наших современников. Никто не станет спорить, что среди этих форм использования прошлого наблюдаются случаи крайних злоупотреблений, которые надлежит отслеживать и осуждать. Но для Артога существует лишь одна граница между черным и белым, разделяющая мемориальную культуру и историческую науку. Его алармизм свидетельствует о страхе, что новые активисты мемориальной культуры несут непосредственную угрозу цеху профессиональных историков, работающих в университетах, архивах и музеях. Подобно тому, как меланхоличный Гумбрехт усматривает в расширяющемся настоящем проявление общего декадентства, раздраженный Артог видит в индустрии культурного наследия упадок истории.

В резком отличии от скептичных представителей теории компенсации, которые еще предлагают определенные решения для проблем темпорального режима Модерна, Гумбрехт и Артог считают, что финал этого темпорального режима уже предрешен и связь времен окончательно распалась. Поэтому дефициты нового хронотопа описываются ими в духе преувеличенного алармизма, восходящего к ницшеанской риторике. Если Гумбрехт более или менее смирился с изменившейся ситуацией, то Артог решительно осуждает ошибочный путь развития и отклонения от норм, имплицитно присущих темпоральному режиму Модерна. Особенно наглядно этот конфликт проявляется в неприятии ряда ключевых понятий новой темпоральной культуры. «Коллективные идентичности» так же неприемлемы для Артога, как представление о том, что прошлое конструируется в настоящем и должно сохраняться для будущего. Оба обнаруживают различные симптомы упадка культуры. Гумбрехт считает таким симптомом дигитализацию, которая осуществляет безжалостное отделение Модерна от связи с человеческим организмом. Артог отводит эту роль так называемому «историзму» и индустрии культурного наследия, вторгшейся своими тематическими зонами, которые пользуются массовым спросом, на заповедную территорию историков. Одному актуализированное прошлое кажется целиком упрятанным в электронные накопители, откуда нажатием кнопки можно извлечь что угодно; другому мерещится повальная коммерциализация прошлого. Оба описывают расширенное настоящее так, как это некогда делал Ницше применительно к историзму как культуре «тотальной памяти» (total recall), которая разучилась забывать. Гипертрофия памяти оборачивается беспамятством, а мемориальная культура оказывается организованной амнезией[349].