Если Гумбрехт и Артог полагают, что наводнение настоящего прошлым объясняется модой на ретрокультуру и воздействием индустрии культурного наследия, то Джон Торпи видит угрозу экспансии прошлого во все более пристальном внимании к истории насилия. При этом сам Торпи внес существенный вклад в изучение переходного процесса в странах, которые переживают системную трансформацию от диктатуры к демократии[350]
. Бесспорная заслуга Торпи состоит в том, что он сумел показать: самокритичный анамнез стран, которые пытаются разобраться с эпизодами экстремального насилия в собственной истории, может сыграть ключевую роль в процессе самостоятельного политического переустройства. Однако под влиянием заявленных претензий со стороны жертв государственного насилия в США, повлекших за собой соответствующие последствия, Джон Торпи стал активным противником данной формы исторической политики. Чем громче говорится о жертвах репрессивного прошлого, тем стремительней рушится национальный консенсус относительно совместного будущего. Подобное умозаключение привело Джона Торпи к радикальному пересмотру собственной программы. Теперь он выступает не за память о прошлом, не за признание жертв, не за проработку истории, а досадует на сдвиг внимания от будущего к прошлому и на обусловленный этим отказ от старого доброго темпорального режима. Торпи говорит от лица многих интеллектуалов, ученых, журналистов и политиков, которым опротивело прошлое, все более оккупирующее настоящее. Они не хотят слышать о «волнах исторической памяти», «об историческом сознании» и о «проработке прошлого»[351]. Их рецепт прост: нужно решительно отвернуться от прошлого и обратиться к будущему. Торпи встревожен «превалирующим катастрофизмом» в сознании элит евро-атлантического сообщества, ибо в своей односторонней сосредоточенности на насилии, преступлениях и вине «Европа, некогда колыбель Просвещения, уже превосходит Африку, слывшую “темным континентом”»[352]. Торпи яростно полемизирует с чрезмерно высокой значимостью прошлого, ослабляющей ориентацию на будущее: «…проекты, ориентированные на будущее, заменились в интеллектуальной и политической сфере проектами проработки прошлого. Тем самым оказались забытыми наши утопические цели»[353]. Торпи резюмирует крушение темпорального режима Модерна следующим образом: «Мы можем здесь говорить об отказе от импульсов прогресса, двигавших новейшую историю – отказе от того, что раньше считалось движением вперед и что ныне (Запад) обращает против себя самого»[354].Торпи довольно просто объясняет свои возражения против ориентации на прошлое. «Нам необходимо понять, что повышенное внимание к прошлому является, в сущности, эрзацем потерянного рая»[355]
. Подобный вывод хорошо согласуется с теорией компенсации и с аргументативной диалектикой, которая, указывая на тяготы, сопряженные с процессом модернизации, требует компенсации («эрзаца») за потери, возникающие в результате стремительных исторических перемен. При этом следует отметить, что между простым противопоставлением утраченного рая, коим было прошлое, и обетованной землей будущего у Торпи фигурирует идея модернизации в ее специфически американском варианте, призванная едва ли не силой переломить ситуацию, чтобы восстановить старое доброе время темпорального режима Модерна.Взаимосвязь прошлого, настоящего и будущего
Артог, Гумбрехт и Торпи, все трое руководствуются в своих исследованиях нормативным масштабом темпорального режима Модерна, крушение которого они констатируют меланхолично или возмущенно. Они с сожалением говорят о темпоральном хаосе как доминирующей характеристике нынешней дезориентации, обвиняя в ней новую мемориальную культуру, хотя ни предпосылки ее появления, ни ее развитие не обсуждаются. Эта мемориальная культура (то ли свалившаяся с неба, то ли нагрянувшая, словно некая цивилизационная болезнь) полностью стерла, по их мнению, ранее четкие границы временнóго порядка, разрушив там самым культуру. Настоящее, как его описывают Артог, Гумбрехт и Торпи, лишилось и прошлого, и будущего, что привело к хаосу и произволу во временнóм порядке.