Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна

Одна из таких проблем связана с тем, что новый темпоральный режим увеличивает многообразие обращений к прошлому. Начиная с восьмидесятых годов все менее убедительным казалось представление о том, что прошлое в целом окончательно миновало и раз навсегда завершено. Напротив, становилось все очевиднее, что прошлое служит не только предметом исторической науки, но и важным фактором для жизни общества в политической, социальной и приватной сфере. Не ставится под сомнение роль исторической науки для решения вопросов о прошлом и будущем, ее бесспорная значимость для современной западной культуры в качестве функционально выделенной и сложнодифференцированной системы. Под сомнение ставится лишь претензия историков на то, чтобы их специфические методы обращения к прошлому считались единственно возможными, отвергая правомерность всех прочих индивидуальных или общественных интересов по отношению к прошлому. Начиная с восьмидесятых годов в дискуссии о культурализации утвердились новые понятия, которые существенно изменили наши представления о человеке, предложенные теорией модернизации. Исторический процесс, как мы смогли убедиться, не обязательно ведет к освобождению автономного индивидуума от всех социальных связей. Такая автономность по-прежнему признается и защищается в правовом отношении как одна из возможных опций. Однако существуют и другие модели жизни, которые не обязательно соизмеряются с этой нормой, считаясь ретроградными или прогрессивными. Представление о «коллективной идентичности» (ключевое понятие восьмидесятых годов), вторгнувшись в теорию модернизации, разрушило культурные рамки темпорального режима Модерна. С восьмидесятых годов «коллективные идентичности» вошли в базовый понятийный аппарат культурологии, став привычными для повседневного обихода; это понятие основывается на связи с историей, на принципе добровольного и сознательного выбора своей коллективной принадлежности. Принятие той или иной коллективной идентичности отныне не исключало свободной индивидуальности. Понимание того, что человек окружен социальными, религиозными, этическими и культурными связями, подразумевает, однако, что, конструируя собственную идентичность, он прибегает к нормативному использованию прошлого для актуального настоящего или будущего. Коллективные идентичности возникают – и здесь мы вновь обращаемся к теории культурной памяти – под воздействием совместного воспоминания о значимых событиях жизни и опыта, отличающих данную социальную группу от других. Аксиоматика темпорального режима Модерна, подразумевавшая отрыв прошлого от настоящего для передачи этого прошлого в исключительную компетенцию историков, была нацелена, как мы убеждаемся при взгляде назад, на воспрепятствование формированию идентичностей. Но ни отдельный человек, ни социальная группа не могут существовать только в настоящем; собственная идентичность базируется на осознании своей особой истории. Селективное, формирующее идентичность использование прошлого для настоящего, подвергавшееся критике со стороны историков, есть не что иное, как антропологическая универсалия, свойственная многим культурам. Осмысление этой универсалии открывало новые подходы к прошлому, которые, ломая категорический императив разрыва между прошлым, настоящим и будущим, позволяли вновь тесно связать их вместе. Теперь от истории ожидалось то, что не входило в компетенцию профессиональных историков: «Освоение прошлого, воспоминание, обеспечение и удостоверение идентичности, а порой и занимательность»[366].

Ликвидация монополии историков на прошлое не умалила значимости научного дискурса историков о методах поиска истины. «Изобретение исторического» в смысле независимых, опирающихся на источники и подлежащих критической проверке исторических исследований продолжает оставаться основополагающей характеристикой западной культуры. Более того, культурная компетенция исторической науки востребована сегодня больше, чем когда-либо, в качестве основы и коррективы для конструкции исторической памяти. Поэтому непродуктивно противопоставлять историческую науку, с одной стороны, и историческую память, с другой, как это делает Артог своими огульными инвективами в адрес индустрии культурного наследия. В стране с тоталитарным режимом подобное паническое настроение могло бы быть оправданным, но в западных обществах столь агрессивная тревога историков выглядит неуместной, поскольку экспертная компетенция данной автономной сферы знания служит основой демократической мемориальной культуры.