Расплата. Трилогия

   Адмирал находил время прочитывать все эти статьи (для него слово "некогда" не существовало). Думаю даже, они доставляли ему некоторое удовлетворение, как доказательство единомыслия с ним его офицеров. Резолюции были сочувственные, даже благодарственные, но всегда сопровождались пожеланием, чтобы статья не вышла за пределы эскадры: во-первых, потому, что подобного рода отповеди, являясь запоздалыми (через 3--4 месяца), не могли повлиять на ход поднятой агитации и лишь открыли бы окончательно наши карты перед японцами, и без того хорошо осведомленными; во-вторых, потому, что при настроении, господствовавшем в Петербурге, вряд ли нашлась бы газета, согласная их напечатать (Последнее предположение получило полное оправдание в судьбе собственноручной статьи контр-адмирала Фелькерзама, который написал и отправил ее, не слушая дружеских советов старого товарища. -- Ее нигде не приняли под разными благовидными предлогами).

   Если в кают-компаниях статьи г. Кладо вызывали единодушный взрыв негодования против него и против его вдохновителей, что повело только к большей сплоченности личного состава, то в команде впечатление, ими произведенное, было крайне нежелательным, чтобы не сказать -- опасным.

   Газеты получались на эскадре во множестве. Всякая попытка оградить команду от чтения этих статей, от проникновения их на "бак" -- только усилила бы интерес к ним, была бы подливанием масла в огонь. Со злом пытались бороться дружескими, отнюдь не официальными, разговорами "по душе", при удобном случае. Но самые популярные офицеры наталкивались при этом на глухую стену никогда не умирающего, только дремлющего, веками взращенного недоверия темного люда к "господам, которые все заодно"... Команда глухо волновалась.

   -- Это что ж будет? Нас, значит, выслали, а сами -- на печку? Сами-то идти не хотят? Экую силу под спудом держат! А мы-то нешто не люди? Псу под хвост, что ли? Нет, брат! ты сам присягу помни! Ты покажи себя, как перед Истинным! Тоже крест целовали! Христопродавцы!..

   Такие недобрые речи, такие замечания не раз приходилось слышать, конечно, не с трибуны, а в непроглядной тьме ночи, когда ими вполголоса обменивались между собой незримые собеседники...

   Они, эти простые люди, не могли не верить от слова до слова капитану 2-го ранга, еще так недавно бывшему в составе штаба эскадры, а теперь яростно нападавшему на "начальство", которое может, но не хочет послать нам "подмогу". Причисляя его к эскадренному составу, они считали, что он "самим" послан, чтобы требовать этой "подмоги".

   Из моего многолетнего, почти непрерывного, тесного сожительства с плавающим составом нижних чинов я вынес убеждение, что команда каким-то необъяснимым путем, по каким-то неуловимым признакам очень быстро дает оценку своему начальнику и, надо отдать справедливость, редко ошибается.

   Так было в Артуре, когда про Старка говорили: "Куда старику! обождем настоящего"; Макарова любовно называли "дедом", "бородой", "головой", "настоящим, который сделает"; об Алексееве отзывались, что он "только для видимости и в бой не пойдет", а про Витгефта -- "Храбер на японцев, да со своими не совладает"... Наиболее важный момент в процессе развития этой оценки -- тот, когда начальника начинают называть просто "наш" или "сам", когда слагается убеждение, что "наш сделает". С этого момента "наш" считается неразделимым с "нами", и всякое его решение -- безапелляционным и наилучшим, преследующим "наши" интересы, противополагаемые интересам "начальства" -- какой-то весьма далекой, таинственной, но всегда недоброжелательной, силы, преследующей какие-то свои особенные, чуждые "нашим" интересам цели, с которой "нашему" все время приходится бороться.

   В данном случае среди команды под впечатлением статей г. Клало создалось совершенно несправедливое, но твердое убеждение, что "наш" послал его просить подмоги, а "начальство" препятствует. При этом, в силу той неопределенности, той неустойчивости понятий, которые возникают в коллективном сознании народных масс, мыслящих не идеями, но образами, для них невозможно было провести строгой границы между сторонниками "нашего", за которыми и в огонь, и в воду, и сторонниками "начальства", не заслуживающими доверия.

   Офицер, к которому только что обращались по самым задушевным делам, вдруг оказывался в подозрении, как оправдывающий деяния таинственного "начальства", действующий с ним заодно, -- и от него начинали сторониться, разговоров с ним избегали, толкованиям его заранее не верили. Получалась какая-то невообразимая путаница, неурядица. Команда смутно чувствовала, что где-то, что-то неладно, но не умела разобраться: где -- друзья, где -- враги... Этот период ознаменовался вспышками неудовольствия на разных судах, даже на таких, как, например, "Нахимов", на котором существовал солидный кадр старослуживых нижних чинов (да еще гвардейского экипажа), остававшихся на нем со времени последнего заграничного плавания.