Расплата. Трилогия

   Я стоял борт о борт с "Амуром" и принимал уголь. Погрузка еще не была закончена, когда меня потребовали к адмиралу.

   -- Можете ли вы немедленно дать ход?

   -- Так точно!

   -- Рабочие баркасы почему-то возвращаются. Им было приказано возвращаться, если увидят что-нибудь подозрительное... Ступайте, узнайте, посмотрите. Если ничего нет -- прикажите им продолжать работу.

   -- Есть!

   Через несколько секунд "Решительный" уже мчался из гавани навстречу медленно двигавшемуся рабочему отряду. Поравнялись. Застопорили машины.

   -- В чем дело?

   -- В море как будто японский миноносец!

   -- Сколько?

   -- Один!

   -- Большой?

   -- Не разобрать! Далеко!

   Всего вероятнее -- какое-нибудь недоразумение: либо свой, либо -- померещилось. Погода ясная -- ни тумана, ни снега. Что же делать тут, при подобных условиях, среди бела дня одинокому миноносцу? А если забрел, то -- ему же хуже! Я ни минуты не колебался.

   -- Возвращайтесь на работу! Я его прогоню!

   Пока неуклюжие баркасы с гребными шлюпками на буксире разворачивались своим черепашьим ходом, "Решительный", лихо рассекая невысокую, но крутую встречную волну, весь в пене и брызгах, мчался к проливу между островами Сан-шан-тау.

   Опять -- боевая тревога; опять -- с возбужденными, радостными лицами разбежались по своим местам офицеры и команда...

   Выскочили в море. Горизонт совершенно чист. Видимость миль на 10. Кругом -- ничего, кроме одной китайской шампунки, четырехугольный парус которой, стоявший вкось, действительно можно было издали принять за трубу...

   -- Не везет нам, ваше высокоблагородие! Второй раз! -- не удержался от фамильярного замечания старший рулевой.

   -- А может быть, и есть?., за угол спрятался?.. -- нерешительно, словно про себя, промолвил мичман, стоявший на ручках машинного телеграфа.

   Сам я не верил в подобную возможность, но эти два замечания показались мне голосом народа, т. е. всего экипажа, и я подумал, что было бы крупной ошибкой не поддержать этого настроения бодрого, молодого задора, этого порыва переведаться с врагом...

   -- Ну что ж? Поищем. Может, и подвезет! От нас не спрячешься! Самый полный ход! Смотри в оба, молодцы!

   Загремели звонки машинного телеграфа... Пробежали к одному мысу, к другому, заглянули -- никого. Никакого признака неприятеля.

   -- На чистоту-то не смеют! -- Что говорить! -- Третий день мотаемся -- хоть бы кто! -- слышались самоуверенные голоса среди команды...

   -- Нет нам удачи! -- печально вздыхал мичман...

   Пошли обратно, в гавань Дальнего, для доклада адмиралу, но по пути встретили "Всадник".

   -- Остаться в море, на подходе к рейду и охранять рабочую партию! -- сигналили с него.

   Вернулись и целый день мотались на зыби.

   К вечеру, возвратившись на свое охранное место, я поехал на "Амур" с рапортом. Адмирал встретил меня весьма сурово и, выслушав доклад, заявил:

   -- Вам было приказано только узнать, посмотреть и донести, а не пускаться в авантюры!

   -- Но, ваше превосходительство, на основании того, что я узнал, я считал себя вправе действовать...

   -- Вы не имели права рисковать своим миноносцем! Вы обязаны беречь вверенное вам судно!..

   Возвращаясь с "Амура", я был совсем... расстроен.

   -- Как? -- думалось мне. -- Не рисковать?.. Но ведь вся война -- это сплошной риск и людьми, и судами! Разве любая атака миноносца, даже в самых благоприятных условиях, не есть, с точки зрения благоразумной осторожности, самый отчаянный риск?.. Беречь свое судно!.. Но ведь если его берегут в мирное время, то единственно для боя! Если беречь суда от встречи с неприятелем, то лучше всего было бы спрятать их в неприступные гавани, но тогда на кой черт сам флот?!

   "Не рисковать" -- вот формула, которой с одинаковым успехом держались: Алексеев -- на море, а Куропаткин -- на суше.

   Сколько раз вспоминал я эту формулу в течение войны, вспоминал со злобой... с проклятием... Ведь рискнуть все-таки пришлось, но только уже после целого ряда неудач, бесплодно растратив немало сил, не использовав первого подъема духа... В результате -- Мукден и Цусима...

   Тогда, в то время, я, конечно, не знал и не мог знать, чем дело кончится, но правдивый сам пред собою, в своем дневнике не мог не отметить, что в душе всецело присоединяюсь к тому глухому ропоту, который слышался кругом и который я по долгу службы старался утишить...

   Полагаю, понятно, что, вернувшись домой на миноносец, я ни словом не обмолвился о моей беседе с адмиралом. Я считал, что то настроение задора, предприимчивости, жажды сцепиться, подраться, которое каким-то неведомым путем создалось и овладело офицерами и командой, -- необходимое, первое условие успеха деятельности такого судна, как миноносец. Я считал преступлением расхолаживать их, внушать, что мы не должны "рисковать" (чем? -- встречей с неприятелем?) и "беречь вверенное нам судно" (от чего? -- от неприятельских снарядов?).