Рассказ неизвестного человека (An Anonymous Story)

Weak and helpless, looking with her lovely hair like an embodiment of tenderness and grace, she was in anguish, as though she were ill; she was lying on a couch, hiding her face, and quivering all over.	Она, слабая, беспомощная, с прекрасными волосами, казавшаяся мне образцом нежности и изящества, мучилась как больная; она лежала на кушетке, пряча лицо, и вздрагивала всем телом.
"Madam, shouldn't I fetch a doctor?" I asked gently.	-- Сударыня, не прикажете ли сходить за доктором? -- спросил я тихо.
"No, there's no need . . . it's nothing," she said, and she looked at me with her tear-stained eyes. "I have a little headache. . . .	-- Нет, не нужно... пустяки, -- сказала она и посмотрела на меня заплаканными глазами. -- У меня немножко голова болит...
Thank you."	Благодарю.
I went out, and in the evening she was writing letter after letter, and sent me out first to Pekarsky, then to Gruzin, then to Kukushkin, and finally anywhere I chose, if only I could find Orlov and give him the letter.	Я вышел. А вечером она писала письмо за письмом и посылала меня то к Пекарскому, то к Кукушкину, то к Грузину и, наконец, куда мне угодно, лишь бы только я поскорее нашел Орлова и отдал ему письмо.
Every time I came back with the letter she scolded me, entreated me, thrust money into my hand--as though she were in a fever.	Когда я всякий раз возвращался обратно с письмом, она бранила меня, умоляла, совала мне в руку деньги -- точно в горячке.
And all the night she did not sleep, but sat in the drawing-room, talking to herself.	И ночью она не спала, а сидела в гостиной и разговаривала сама с собой.
Orlov returned to dinner next day, and they were reconciled.	На другой день Орлов вернулся к обеду, и они помирились.
The first Thursday afterwards Orlov complained to his friends of the intolerable life he led; he smoked a great deal, and said with irritation:	В первый четверг после этого Орлов жаловался своим приятелям на невыносимо тяжелую жизнь; он много курил и говорил с раздражением:
"It is no life at all; it's the rack.	-- Это не жизнь, а инквизиция.
Tears, wailing, intellectual conversations, begging for forgiveness, again tears and wailing; and the long and the short of it is that I have no flat of my own now. I am wretched, and I make her wretched.	Слезы, вопли, умные разговоры, просьбы о прощении, опять слезы и вопли, а в итоге -- у меня нет теперь собственной квартиры, я замучился и ее замучил.
Surely I haven't to live another month or two like this?	Неужели придется жить так еще месяц или два?
How can I?	Неужели?
But yet I may have to."	А ведь это возможно!
"Why don't you speak, then?" said Pekarsky.	-- А ты с ней поговори, -- сказал Пекарский.
"I've tried, but I can't.	-- Пробовал, но не могу.
One can boldly tell the truth, whatever it may be, to an independent, rational man; but in this case one has to do with a creature who has no will, no strength of character, and no logic.	Можно смело говорить какую угодно правду человеку самостоятельному, рассуждающему, а ведь тут имеешь дело с существом, у которого ни воли, ни характера, ни логики.
I cannot endure tears; they disarm me.	Я не выношу слез, они меня обезоруживают.
When she cries, I am ready to swear eternal love and cry myself."	Когда она плачет, то я готов клясться в вечной любви и сам плакать.
Pekarsky did not understand; he scratched his broad forehead in perplexity and said:	Пекарский не понял, почесал в раздумье свой широкий лоб и сказал: