Рассказчица

В Берген-Бельзен мы прибыли в последнюю неделю марта. Вагоны были забиты до отказа, как полки в довоенной бакалейной лавке, так что, повернувшись хоть немного, вы получали удар в нос чьим-то ботинком или слышали недовольное ворчание, и все пытались, как могли, держаться подальше от переполненного бачка, который мы использовали, чтобы справлять нужду. Когда поезд остановился, мы, шатаясь, стали выходить, держась друг за друга, будто все были изрядно пьяны. Я сделала всего несколько шагов, и сердце у меня упало.

Прежде всего в нос ударила жуткая вонь. Я не могла бы описать ее, даже если бы очень постаралась. Запах горящей плоти в Освенциме был ничто в сравнении с этим зловонием, в котором смешались болезнь, моча, говно и смерть. Оно забивалось в ноздри и горло, приходилось потихоньку вдыхать через рот. Повсюду лежали груды трупов, сваленных как попало или, наоборот, аккуратно уложенных, будто камни в стенной кладке. Узники, которые еще держались на ногах, таскали тела мертвецов.

Все в этом лагере были больны тифом. Еще бы. Ведь здесь сотни людей ютились в бараках, предназначенных для пятидесяти человек, уборной служила яма на улице; для тысяч заключенных, которых свозили сюда, не хватало еды и воды.

Мы не работали. Мы гнили. Сворачивались, как улитки, на полу бараков, потому что только так могли все уместиться здесь. Охранники заходили, чтобы вынести трупы. Иногда живых они тоже забирали. Это были невольные ошибки, не всегда можно было отличить живых от мертвецов. Всю ночь слышались тихие стоны, кожа покрывалась потом от жара, появлялись галлюцинации. Утром мы выбирались наружу для поверки и стояли, выстроившись рядами, по несколько часов.

Я подружилась с одной женщиной по имени Тауба, которая раньше жила со своей дочерью Сурой в Грубешове. У Таубы была одна вещь, за которую она держалась так же яростно, как я когда-то за свой блокнот. Это было протертое до дыр, населенное вшами одеяло. Она и ее дочь Сура пользовались им во время перехода сюда, оно помогло им укрываться от снега и других капризов природы и выживать в те ночи, когда другие женщины умирали от холода. Теперь Тауба согревала им Суру, которая заболела почти сразу по прибытии в этот лагерь. Она заворачивала дочь в одеяло и качала ее, напевая колыбельные. Когда наставало время поверок, мы с Таубой держали Суру в вертикальном положении, зажав, как в тисках, между своими телами.

Однажды ночью в бреду Сура стала просить есть. Тауба прижала ее к себе.

– Что тебе приготовить? – прошептала она. – Может быть, жареного цыпленка. С соусом, морковкой в карамели и картофельным пюре? – Глаза ее блестели от слез. – С маслом, я положу большой кусок, он будет как снежная шапка на вершине горы. – Тауба крепче прижала к себе дочь, и голова девочки откинулась назад на нежном стебельке шеи. – Утром, когда ты снова проголодаешься, я приготовлю тебе свои фирменные блинчики с домашним сыром, посыпанные сахаром. Жареную фасоль, яйца, черный хлеб и свежую голубику. Будет столько еды, Сурела, что ты не сможешь съесть все.

Я знала, что некоторые женщины покрепче ходили на кухню и находили еду в мусорных баках. Не знаю, почему их за это не наказывали, – то ли охранники не хотели лишний раз приближаться к нам из-за риска подхватить заразу, то ли никому уже не было ни до чего дела. Но на следующее утро, удостоверившись, что Сура еще дышит, я следом за небольшой группой узниц пошла на кухню.

– Что мы будем делать? – спросила я, нервничая оттого, что мы идем куда хотим по лагерю средь бела дня.

Но ведь мы не пропускали работу. Делать нам здесь было нечего, только ждать. Кому какое дело до того, что мы здесь, под окном кухни, а не в своем бараке?

Окно открылось, и какая-то коренастая женщина вывалила наружу груду отбросов. Картофельная кожура, гуща от суррогатного кофе, шкурки от сосисок и апельсинов, кости от ростбифа. Женщины бросились на землю, как животные, и стали жадно хватать все, что попадет под руку. Поколебавшись всего мгновение, я осталась без самых ценных отбросов, но мне удалось добыть вилочковую кость курицы и горсть картофельных очисток. Я быстро засунула все это в карман и поспешила в барак к Таубе и Суре.

Я отдала очистки Таубе, а та попыталась соблазнить кусочком кожуры свою дочь. Но Сура была без сознания.

– Тогда ты ешь, – велела я Таубе. – Когда ей станет лучше, нужно, чтобы у тебя были силы.

Тауба покачала головой:

– Хотелось бы мне в это верить.

Я достала из кармана куриную кость:

– Когда я была маленькой и мы с моей сестрой Басей чего-то очень хотели – новую игрушку или поехать в деревню, – то заключали сделку. В Шаббат мама готовила курицу, мы брали вилочковую кость и загадывали желание, одно и то же. Так оно не могло не сбыться. – Я протянула Таубе кость, обхватила одну половину рогатки мизинцем, а за вторую взялась Тауба. – Готова? – спросила я.

Кость разломилась в ее пользу. Но это было не важно.

В ту ночь, когда капо пришел забрать мертвецов, первым он вынес тело Суры.