Расскажи мне…

По чьему-то замыслу они должны были сыграть в кинокартине, сюжетом для которой должен был послужить наш процесс.

Так вот, после речи Дунаевой они все встали и аплодировали ей.

Ремарка 4

В 1993 году в газете «Известия» появилась статья об адвокате Дунаевой – «Дело трикотажного короля».

Текст той статьи я набрала сама (у меня есть эта газета), так как не смогла найти в Интернете не только этой статьи, но даже информацию об адвокате Дунаевой. Говорили, что после статьи в «Известиях», Дунаева «исчезла», но правда ли это – не знаю.

Статью можно прочитать в Приложении.

После выступления Дунаевой нас отвели в подвал, хотя обеденное время еще не наступило. Когда же мы пообедали, нас не повели в зал судебного заседания, а продержав в подвале недолгое время, отвезли в тюрьму.

И опять несколько дней нас не возили в суд.

Когда через несколько дней нас привезли в суд и ввели в зал судебного заседания, я понял, что наше дело плохо.

Возле сцены поставили стол, на котором были выложены ценности и деньги, выданные обвиняемыми, но, якобы, изъятые органами следствия.

Западная печать и радио комментировали наш процесс, но я не знаю, как они узнавали все подробности (на процессе «случайных» людей не было, хотя разрешалось присутствие одного родственника обвиняемого).

Вокруг стола с ценностями крутились корреспонденты ТАСС с кинокамерами и со значками на пиджаках.

Когда нас свели в подвал на обед, то, кушая, я обратился к Борису (сидел я напротив него), чтобы он заявил суду, не откладывая, про то, что почти все ценности принадлежали его отцу и вывезены из Румынии, и пусть остальные скажут, что выдали все ценности сами.

Ко мне подскочил зам. начальника тюрьмы, возивший нас на суд, и запретил разговаривать.

Я ответил, что хочу от Ройфмана только одного – чтобы он сказал суду правду.

Борис же, держа душку очков в зубах (это была его привычка), ответил, что все идет, как должно, и чтобы я не волновался.

Я уже говорил, что он был не глуп, и это знали все. Поэтому все поддержали его, а меня, по возвращению в тюрьму вызвали для внушения.

Илья тоже сказал, что я неправ и все в полном порядке. Доказывать ему что – нибудь было бесполезно: он был глух к моим словам, доводы на него не действовали. Я был одинок.

Потом в суде были предоставлены «последние слова обвиняемым», и опять перерыв в несколько дней.

Оставалась речь прокурора, где он должен был сказать какое наказание кому он просит, и приговор суда.

Когда нас снова (после перерыва) привезли в суд, то в течение двух дней мы слушали речь прокурора.

Он требовал от суда самого сурового наказания – расстрела или длительного срока заключения.

Хотя я предчувствовал такой исход, я был потрясен его речью. К сожалению, ни Борис, ни другие не считали, что произошло что-то ужасное, и в один голос твердили, что так надо.

И опять перерыв, особенно длительный и тягостный, перед зачтением приговора.

Сейчас, по прошествии большого времени, я вспоминаю и поражаюсь поведению Ильи.

Несмотря на то, что прокурор требовал для него расстрела, он не думал о приговоре, а говорил только о Ляли: будет ли она его ждать. У меня от его разговоров сводило губы, а он смеялся и уверял, что года через два-три мы с ним встретимся, и тогда я пойму, какой я дурак.

Происходило что-то ужасное, я перестал верить самому себе.

Наконец наступило 25 февраля 1964 года – ровно один год и пять месяцев после ареста.

Утром нас привезли в суд и провели в зал судебного заседания. Судья начал читать приговор.

Хотя приговор напечатан на 67 листах, он прочел его в течение часа.

Прочитав приговор, судья с заседателями и прокурор с помощником моментально вышли.

Ремарка 5