Расскажи мне…

Текст некоторых я помню и сейчас, по прошествию стольких лет: «Дамочки, не копайте ямочки! Придут наши таночки, закопают ваши ямочки», «Бей жида – политрука, морда просит кирпича» и другие в том же духе.

Но очень скоро вместо листовок на нас посыпались бомбы и пули, так что во время налетов пришлось укрываться в тех же рвах, которые мы рыли.

Кроме этого, нас перестали снабжать едой, и приходилось питаться картошкой, которую мы выкапывали на огородах и полях.

Днем мы копали, а ночью делали переходы с одного места на другое и все ближе к Москве.

У нас были в руках только ломы и лопаты, а слухи о немецких десантах, высадившихся в нашем тылу, недоедание, ночные переходы очень изматывали и нервировали.

Костя и Женя курили и говорили мне, что это помогает от голода.

Там я тоже впервые закурил.

Эти полтора – два месяца были как кошмар, когда мы наконец пришли к Можайску, где копали опять рвы и делали блиндажи.

В один из дней нас собрали, и всех ребят рождения 1923–1924 годов отделили, а остальных ребят и девочек, снабдив хлебом и кусочком сахара, погрузили в товарные вагоны и отправили в Москву (моя сестра Люба тоже вернулась домой, но в очень плохом состоянии, больной).

Мои товарищи – Костя и Женя остались в Можайске, так как были старше меня.

После войны я узнал, что Костя погиб, а у Жени на учениях оторвало руку разорвавшейся гранатой.

Приехав домой, я поступил на завод, где изготовляли мины, учеником токаря.

Каждую ночь на Москву стали налетать немецкие самолеты, и мы, оставшиеся ребята, после работы дежурили на крыше дома или копали во дворе щели, где прятались женщины и дети во время воздушных тревог.

И несмотря ни на что, все верили, что вот-вот кончится отступление наших войск и начнется наступление.

Все ждали выступления Сталина: вот он скажет, и все встанет на свои места.

Так продолжалось до двадцатых чисел октября.

В конце октября, придя на работу, я застал на заводском дворе автомашины, на которые грузили станки.

Нас – ребят заставили носить во двор документы, которые там и сжигали. Больше на работу приходить не велели.

Когда я пришел домой, узнал, что папа тоже остался без работы: все предприятия г. Москвы эвакуировались.

Теперь немецкие самолеты летали и бомбили Москву и днем.

Мы уже знали, что немцы занимая город, прежде всего расстреливали евреев и коммунистов, не считаясь ни с полом, ни с возрастом. Надо было спасаться, потому что не было сомнений, что Москву сдадут.

Сталин не выступал, а, по слухам, правительство переехало в Свердловск.

Мы стали упаковывать в большие тюки все свои вещи и даже швейную машинку.

Мне папа сказал, что его могут забрать в армию, и тогда я останусь единственным мужчиной и должен буду сделать все для спасения мамы, сестер и племянницы.

Рано утром подъехал ломовой извозчик, с которым договорился папа, мы погрузили на телегу все вещи и отправились на Курский вокзал.

На Курском вокзале было столпотворение, и разобраться в нем, казалось, не было никакой возможности.

Как папе удалось договориться с начальником эшелона эвакуируемого завода, я не знаю, но нам разрешили грузиться.

Эшелон состоял из пригородных деревянных вагонов на двух осях, с сиденьями.

В туалет такого вагона мы и перетаскали свои вещи, а сами расположились у входа.

Вагоны были набиты так, что, буквально, повернуться было негде.

Целый день мы простояли на путях Курского вокзала и только ночью тронулись в путь, но покидать вагон никто не смел, боясь остаться.

Мы не знали куда едем, но все хотели уехать подальше.

В первую же ночь нас бомбили, но все обошлось благополучно, а потом мы узнали, что едем по направлению к Горькому.

Так началось наше путешествие в неизвестность, продолжавшиеся два месяца.

До Горького многие покинули вагон: те, у кого были родственники в деревнях. Так что мы смогли всей семьей кое-как расположиться внутри вагона.

В Горьком, при проверке, часть мужчин забрали в армию. В вагоне остались только женщины и дети, а из мужчин – папа и я.

Вагон был забит до отказа, но, все-таки, пришлось потесниться еще, чтобы в середине поставить печку-чугунку, так как начались холода.

Вскоре моей обязанностью стало снабжение нашего вагона топливом и молоком для маленьких детей, которых было более трех десятков.

Кроме этого надо было покупать продукты для своей семьи.

Горе быстро сближает людей, и все население вагона стало как бы одной семьей, а папу избрали (как единственного мужчину) начальником нашего вагона.

Впервые в жизни в этом вагоне я стал крестным отцом, когда одна из женщин родила двойню, а я достал им соски (к сожалению, через несколько дней они умерли).

От Горького нас повезли на север в Котлас, но потом повернули на юг, и мы поехали через Алма-Ату на Ташкент и далее до станции Коган, куда и прибыли под новый 1942 год.

Какими словами описать эти два месяца проведенных в вагоне я не знаю, да и нет таких слов.

Эти два месяца можно представить себе, как кошмарный сон.