Рассказы

А чтоб не думал ты, о читатель: «Обманули, чернухой в полной мере не обеспечили», — утешу тебя. Жизнь у героев наших сложится трудной. Вот представь себе страдания бедной Мэри, у которой отняли ее единственное утешение — сеансы очистки; представь себе, с чем столкнется Грен — преследуемый полицией, лишенный документов и денег, с больной Мэри на руках; представь, что скажет полицейским мистер Фрей — «Мою дочь похитили! Прошу, найдите ее! Умоляю!»

Представил себе, о читатель?

Но здесь, друг мой, чернуха отступает — и дает место чистому (от слова «чистота») вымыслу.

У героев наших, о читатель, все сложится хорошо. Не буду говорить, как — ты ведь и сам можешь дофантазировать, не так ли?

Твой покорный слуга подустал.

Искушение

У моей знакомой, писательницы по профессии, была недописанная рукопись; читать ее не разрешалось, и я мог лишь пускать слюни, да бессильно скрипеть зубами — и видеть, видеть ее снова и снова на одном и том же месте, на полке рядом с телевизором; рукопись манила меня своими желтыми, истрепанными страницами — а я изнемогал от желания.

А потом писательница умерла, так и не закончив свой труд. Я (мне нисколько не стыдно) лишь обрадовался — и поспешил завладеть чудесной вещицей. Элегантный, роскошно одетый, я прошествовал мимо родственников покойной: слегка пьяных мужчин, женщин, что рыдали столь натурально, и насупленных детей в черных костюмчиках — и аккуратно, словно так и должно, взял рукопись с полки. Мои руки тряслись, пот струился у меня по лицу; я дышал так часто, что сердце мое, казалось, вот–вот лопнет. Но оно так и не лопнуло.

Я сунул рукопись за пазуху — и поспешил покинуть квартиру.

Книг у меня много (квартира только ими и заставлена), и все они пустые — они печатные, и нет в них искры истинного волшебства, что дарует наслаждение сильнее наркотика. Я ненавижу их. Они — лишь жалкая замена истинным книгам, рукописям.

Кстати, о них: свою заветную рукопись я запер в ящик письменного стола — и постарался о ней забыть.

Я одержим, я понимаю.

Вспомним примеры из истории: вот — Вергилий, что пожрал оригинал Илиады, вот — Герострат, что сжег Александрийскую библиотеку; древние поняли бы мою страсть. Вот, из недавних: Николай Гоголь, что надругался над одной из своих рукописей — или, к примеру, Борис Пастернак (испражнился на недописанный роман «Доктор Живаго»). Книжные отклонения, болезненные страсти — великие были подвержены им, и я тоже.

Люди читают жалкие печатные книжонки. Бедолаги, как же я презираю их; я — тот, кто отныне владеет рукописью!

Но почему же, спросите, я запер ее?

Потому что боюсь. Боюсь; ведь если я вытащу рукопись — коснусь ее своими грешными пальцами — то тело мое не выдержит, и я сам не замечу, как изорву желтую (словно старый пергамент) бумагу в клочья, растопчу, уничтожу.

Так не должно быть. Это запрещено — причинять боль книгам. Я должен держать себя в руках, иначе… иначе за мной придет библиотечная полиция.

Я работаю в бухгалтерии — составляю баланс, веду учет активов и пассивов, бьюсь над проводками; работа моя скучна и отвратительна.

В тот день сидел перед компьютером — и думал о ней, о чудесной рукописи; ее хрусткая бумага, чуть уловимый запах чернил, что исходил от ее страниц… боже, она сводила меня с ума.

Сам не замечая того, я взял нож для резки бумаги. Передо мной лежал только что распечатанный отчет; я провел ножом по сухой бумаге — и она чуть слышно закричала от боли. Я почувствовал, как губы мои кривятся в усмешке. Она не живая, она — лишь жалкая замена рукописи. Не стоит срываться на ней.

Отчет отправился в мусорную корзину.

Писатели — счастливейшие люди на землю, ведь они творят волшебство. Они подобны Богу; но ближе они к дьяволу, к тем темным силам, что заправляют адом. Будь моя воля, я бы сжег всех писателей — чтобы не создавали они книги, не вводили меня в искушение. И библиотечная полиция, боже мой… как же я ненавижу их.

Сегодня приходил один из них, инспектировал книги. Он брал их в руки, осторожно пролистывал, записывал что‑то в блокнот. Рукопись в то время лежала, запакованная в целлофан, внутри плюшевого медведя; медведя для этих целей пришлось разрезать и снова зашить.

— Все в порядке, — сказал библиотечный полицейский. — Вы хороший хозяин, Николай Петрович.

— Разумеется, — кивнул я.

Той же ночью мне приснился кошмарный сон. Я вновь увидел брата; он тонул в море крови и кричал мне при этом: «Книга, Коля, книга!» Череп его был расколот, но он все кричал и кричал, и кровь вытекала из раны…

Я проснулся в холодном поту. Медленно, двигаясь как сомнамбула, я распорол медведю брюхо, вытащил рукопись. Она сияла, подобно елочной игрушке — то лунный свет падал на целлофан. Я разорвал упаковку, приник губами к желтой, теплой бумаге — и громко застонал. Мой член напрягся. Я больше не мог ждать. Я…

Я должен держать себя в руках.

— Я должен, — пробормотал я, — должен держать себя в руках…

Мои руки тряслись. Я посмотрел на рукопись. Кажется, приступ безумия миновал — мне больше не хотелось вредить ей; напротив, я сожалел о своем поступке.