Рассказы

А потом — кровь, кишки, мозги; действие переносится на месяц, или же неделю, или же день вперед (не помню уже). Брат попал под машину. Книгу, что купил он на ярмарке (купил для меня!), отбросило на обочину. Страницы окрашены кровью. Кусочки мозга на обложке… Брат мертв, и книга мертва — а я стою рядом, и не могу поверить в это.

Я проснулся. Осторожно взял со стола книгу, прижал к груди — и заплакал.

— Писатель должен продавать рукописи! — говорит Сергей Лукьяненко. — Писатель должен делиться с людьми!

Очередная передача, очередные благоглупости. Я сижу, усталый, чуть живой, бледный — и держу в руках рукопись. Рядом лежит нож для бумаги.

Мне плохо. Мне ужасно плохо.

— Признаться, — говорю, — я должен признаться, признать самому себе: я — ненормальный, — я повышаю голос. — Я с отклонениями, черт побери!..

Мое горло болит от крика.

Я поднимаюсь. Я беру с полки Мураками, режу его, бросаю на пол. Хватаю Пушкина, Достоевского, Гоголя, Камю, Драйзера, режу их, режу — а бумагу на пол, на пол! Вот Библия, хаха. Ее в унитаз. Российская конституция — откуда она у меня? Ножом ее, ножом! Я безумствую. Бумага кричит, плачет, молит о пощаде. Я наслаждаюсь этим звуком. Мне и больно, и в тоже время очень приятно; сладкая боль.

— Плевать! — кричу я. — Плевать!

Беру телефон, набираю номер библиотечной полиции.

— Вы позвонили…

— Записывайте адрес! — кричу. — Тут совершается книгопреступление!

Они придут через полчаса, как минимум — этого должно хватить.

Я хватаю рукопись, обнимаю ее, глажу своими трясущимися пальцами. Она умоляет меня, я же вижу. Я просит меня прекратить. Она напугана смерть своих товарок. Это и становится последней каплей. Мой член болит. Я мастурбирую, чтобы облегчить эту боль; кончаю прямо в раскрытую рукопись.

Ей неприятно.

Меня злит это.

— Что, сука, не нравится?! — ору. — А как тебе такое?

Нож с хрустом режет бумагу. Рукопись реагирует не так, как остальные — те кричали, а эта плачет, плачет (плачет от боли, ну надо же!), и это прекрасно, чудесно!

— Вот тебе!

Я пронзаю ее насквозь. Она все еще жива. Боже, боже мой.

— Вот тебе!

Рву ее зубами, жую. Она плачет. Вкус у бумаги сладковатый.

— Вот тебе!

Она агонизирует. Для верности рву ее на две части. Бросаю то, что осталось, на пол. Кричу. Замечаю, что по моим щекам струятся слезы. Мне не нравится это. Я подношу к глазам нож. Я хочу, чтобы слезы перестали течь. Я вонзаю нож в глаз. О, кажется, слез больше нет. Течет кровь. Я смеюсь. А бумага на вкус — совсем как плоть.

Крестовики

Крестовики поднимались в небо. Слабые, изможденные, они лишены были голов; шея оканчивалась гладким срезом. Крестовики беспомощны, передвигаться сами не в силах — поэтому их несут ангелы божьи. Мать, пока была жива, говорила: если увидишь ангела с крестовиком на плечах — преклони колени и помолись; и не дай бог тебе прогневать Карла–Ксаверия, иначе он заберет и твою голову. Лири смеялась: Карл–Ксаверий не станет забирать голову какой‑то девчонки. У него и других забот хватает.

Лири смотрела на крестовиков, пока те не скрылись за облаками, затем отправилась на кухню. Там пахло едой и моющими средствами; главная повариха отдавала приказы толпе низкорослых поварят. Заметив среди них Авеля, Лири помахала рукой; Авель кивнул — мол, подожди немного.

— Опять Катерина? — спросил он, когда они с Лири уже шли по замковым коридорам.

— Да, ее высочество хочет тебя видеть, — сказала Лири. — Очень–очень, вот. Говорит, сегодня ты покажешь ей новый фокус.

Авель вздохнул.

— А когда все фокусы закончатся? — спросил он уныло. — Меня казнят?

Лири замялась.

— Нет, конечно же! Ты снова станешь обычным поваренком. Вот.

Лири не была в этом уверена; принцесса Катерина могла и казнить надоевшего ей слугу — просто так, из прихоти.

По винтовой лестнице они поднялись в Дымчатую башню, где располагались покои принцессы. На кровати, среди черных подушек, возлежала Катерина дю Фонтейн — некрасивая девочка с ломкими белыми волосами, принцесса Черного замка; единственная дочь Карла–Ксаверия.

— Авель! — закричала она, увидев поваренка. — Ты пришел! Ты наконец‑то пришел!

Катерина вскочила с постели и, даже не надев тапочек, бросилась к Авелю, обняла. Он попыталась отстраниться — тщетно; принцесса держала крепко.

— Ты покажешь мне фокус? — спросила Катерина, прижимаясь к груди Авеля.

— Да, ваше высочество, — сказал он. — Все, что вы пожелаете.

— Тогда начинаем! Эй, ты! — обратилась Катерина к Лири. — Пошла отсюда, быстро, и дверь за собой закрой!

Лири подчинилась.

Она бы с радостью посмотрела на фокусы — однако принцесса была непреклонна: зрелище это принадлежит ей, и только ей; все остальные, даже сам Карл–Ксаверий, не имеют на него никаких прав. Лишь Катерина — и Авель; эта тайна связывает их.