Рассказы

Орбитальная станция Люсида Плейс славилась своим разливным йогуртом (живые бактерии) и огромными тараканами — длиной в локоть. Что тараканы, что йогурт не особо привлекали Джона Кью Пайпера; на Люсиде Плейс он откровенно скучал. Год назад Пайпер вернулся с Колоба. Там тогда шли очередные зачистки — или, как их порой называют, полицейские операции. Пайпер немало повеселился, отстреливая всю ту колобианскую шушеру, что осмелилась выступить против Федерации. К сожалению, шушера закончилась — и стало совсем скучно. Пайпер вернулся на Люсиду. Он приоделся, накупил разной дребедени, взял зачем‑то гитару (и сломал ее уже на следующий день) и дешевый автомобиль. Попытался сойтись с каким‑то людьми, жениться, остепениться. Получилось не особо хорошо. И вот теперь Пайпер, в меру одинокий, в меру довольный этим, вознамерился покинуть гостеприимную Люсиду.

Для начала оттащил Каспара в больницу. Каспар вяло ругался и требовал, чтобы его отнесли домой — но Пайпер требования эти проигнорировал.

К мнению Каспара он прислушивался крайне редко.

Закончив, Пайпер вернулся домой; там он выпил чаю, погрыз немного сушек — и устроил веселый день тараканам; три часа травил их, изводил с помощью дихлофоса и дунклетина. Тараканы передохли. Усталый, но довольный, Пайпер долго потом собирал крупные тушки насекомых в один непроницаемый пакет.

Домашние заботы немного успокоили его. Желание вернуться во фронтир, такое сильное утром, куда‑то пропало; Пайпер решил рассмотрение вопроса столь радикального отложить на завтра — ну, или на следующую неделю, а может, и на следующий месяц. «Возни много», — сказал он себе, да и успокоился. И погрыз еще сушек.

Вечером пришли парни — Кальвин, Сандерс и Маквинни; Кальвин долго изводил Пайпера вопросами о здоровье Каспара; пришлось ответить ему, что Каспар‑то в порядке, а вот ему, Кальвину, следует поберечься — ведь если он, Кальвин, не прекратит свои идиотские расспросы, то может и части зубов своих лишиться.

«Идиоты, меня окружают идиоты, — как‑то сама собой пришла мысль. — Вот там, во фронтире, намного веселее было. Кто ж воевал со мной, а? Не помню. Шимон. Клайв. Сведенборг Райзе. Дурни разные. Шимон спятил потом, хаха. Весело было».

Ничего веселого в этом не было — однако сейчас любое событие, связанное не с унылой Люсидой Плейс, а с войной/спецоперацией, казалось чем‑то… замечательным, что ли, ярким, особенным.

Джон Кью Пайпер потянулся за сушками — но тут же обнаружил, что сушками завладел Маквинни; они сейчас весело хрустели в его ненасытной пасти.

«Убью урода», — подумал Пайпер и начал уже вставать, как Сандерс произнес:

— Ребятки, кто хочет бульки?

— Бульки? — переспросил Кальвин и по–дурацки расхохотался; он знал наверняка, о чем идет речь.

— Я буду, — сказал Маквинни, откладывая пакет с сушками в сторону.

— Да и я буду, чего уж там, — снова хихикнул Кальвин.

Пайпер задумался.

Наркота ведь?

Давно, когда Пайпер еще служил на Кассандре (под началом Джоанны Кавер), ему случилось угодить в госпиталь. Все стены там — белые–белые, и пропахшие медикаментами; на углу, рядом с кофейным аппаратом, установлен был большой стенд — обкленный объявлениями и плакатами. Один из плакатов гласил: «Наркотики? Ты — неудачник!» И рядом фотография обдолбыша: слюни, сопли и кровавая пена из ушей. Вот оно, лицо неудачника. Обхохочешься.

— И мне давайте, — сказал Пайпер. — Тоже буду.

— Нормально, — потер ладоши Сандерс. — Булька–булька…

Он полез в карман, вытащил аккуратный флакончик с золотистой жидкостью. Маквинни завороженно вздохнул. Кальвин причмокнул — это, видно, символизировало удовольствие или предвкушение удовольствия.

— А как по–научному будет? — спросил Пайпер. — Так, для интереса.

Кальвин аж зажмурился.

— Амброзия, — выдохнул он. И рассмеялся.

5. Пусть теперь это святилище будет сокрыто завесой: пусть теперь свет поглотит людей и пожрёт их слепотой!

Максу было десять лет, когда умерла его мать; Макс в ту пору даже и не задумывался о такой вещи, как смерть. Он знал, конечно, что некоторые из пилотов Звена не возвращаются после очередного вылета — в ту пору шла война с Четырнадцатым Звеном (повстанцы, мятежники, идиоты). Да, Макс знал о существовании смерти: она была далеко, и как‑то его не касалась. А потом мать заболела, слегла; лицо ее, обычно серо–равнодушное (а порой и ласковое), побелело, стало морщинистым и неузнаваемым. Мать лежала, поминутно кашляя; узловатыми пальцами она комкала одеяло, и кашляла, кашляла; Максу и страшно, и неприятно было подходить к ней. Отец подталкивал его в спину: «Ну же, пожелай матери спокойного дня», — а Макс моргал, топтался на месте и неуклюже кланялся, затем целовал мать в щеку и говорил: «Спокойного дня, мама». Она улыбалась. Она улыбалась намного чаще, чем раньше, когда была здоровой. И она умерла.

Доктор Н. Киссинджер заявил: «Это лимфогранулематоз».

Доктор Ф. Рауге возразил ему: «Туберкулез».

Доктор Р. Брикстон отличился особо: «Несомненно, инфаркт; вы только поглядите на эти сосуды!»