Рассказы о жизни московских зданий и их обитателей

Перелистаем, наконец, эту пожелтевшую за двести лет небольшую книжицу в 64 страницы. На титульном листе напечатано: «Москва. В Типографии С. Селивановскаго 1813». Сочинение открывается витиеватым посвящением русскому государю: «Его величеству, Государю Императору АЛЕКСАНДРУ ПЕРВОМУ, с глубочайшим благоговением приносит верноподданный Князь Петр Шаликов. Монарх! Прости, Монарх! верноподданному в смелости представить отеческому взору ТВОЕМУ картину бедствий, претерпенных любезными детьми великаго ТВОЕГО сердца! Взоры отеческие не отвращаются от семейства ни в щастии, ни в напастях. Сие благодетельное внимание составляет для детей благодарных лучшее наслаждение в первом и лучшее утешение в последних. Равнодушие, к тому или другому, чуждо отцу семейства – и Отцу народа! Какой народ, какое семейство могут справедливее ТВОИХ подданных хвалиться любовию Отца-Монарха!» Во вступлении Шаликов дает краткую историческую характеристику Наполеону – «новейшему варвару, человеку, вмещающему в одном своем характере все бичи человечества», которого он сравнивает с Нероном, Калигулой и Аттилой, вместе взятыми. А потом автор приступает к описанию начала французской оккупации Москвы: «В четыре часа перед вечером сказаннаго дня несколько пушечных выстрелов с горы, называемой Поклонною, на Можайской дороге, верстах в трех от древней Русской Столицы, возвестили о дерзновенном к ней приближении неприятеля, и в то же время были голосом требования ключей ея. Долго на одном месте предводитель ожидал подобострастной встречи и пышнаго приема. Но величественная в самом беззащитном состоянии Москва раздражала пылающие корыстолюбием взоры Наполеона его сотрудников, его полчищей – и более ничего. Напоследок Король Неаполитанской был отряжен с передовою кавалерию через Дорогомиловскую заставу прямо в Кремль; между тем, как часть пехоты входила в Серпуховскую и Пресненскую заставы, и вопреки строгому военному порядку бросилась во все стороны, наводнила предместия, подобно весеннему разлитию быстрой реки; и когда завеса ночи стала опускаться с небес, – ужасное пламя вознеслось к ним из недр горестной Столицы, и страшные вопли раздались под нещастными кровами оставшихся ея жителей: пожар и грабительство начали свирепствовать! Четверо суток продолжалось то и другое во всем своем ужасе, неописанном, невообразимом!»

Шаликов не просто осуждает нашествие французов, он смотрит на него в исторической ретроспективе: «2 Сентября 1812 года есть повторение эпохи в летописях Московских, бывшей за двести лет перед сим – нашествия Литовцов». Одним из первых в мемуарно-исторической литературе Шаликов прибегает к такой важной аналогии. Он отмечает, что «и Литовцы делали в Москве то же, что Французы; но какое должно быть различие между теми и другими! Первых едва озарила еще вера Христианская, а последних многие веки освещает она полным своим сиянием». Для Шаликова, своими глазами наблюдавшего за поведением французов в Москве, нет другого определения их действиям, кроме как вандализм: «Почти все церкви благочестивейшаго града в православном мире, Москвы, заняты были лошадьми, или фуражем и провиантом; некоторыя женщинами, посаженными за работу в самых олтарях; многие служили убежищем для жителей лишенных другаго убежища; все без изъятия ограблены, во всех разбросаны иконы, сняты оклады, если они были серебряные; валялись утвари, если оне были не серебряныя и проч. и проч. Грубые Вандалы находили ребяческое удовольствие звонить в колокола, и вероятно утешались тем, что обманывали набожных простолюдинов, которые могли подумать, что благовестят к обедне, к вечерне – и обманывались действительно, пока не привыкли к сим богоотступным забавам жалких безумцев».

Трагичность положения оставшихся в Москве людей не может оставить Шаликова-литератора равнодушным, что он и демонстрирует с так присущей ему чувствительностью: «Ничего не было трогательнее зрелища, как отчаянные жители Москвы переходили из одного места в другое, из одной части города в другую, из угла в угол, с бедными остатками своего имущества, в узлах сберегаемаго, преследуемые, гонимые грозным пожаром и безжалостными грабителями, которые вырывали из трепещущих рук последнюю одежду или последний кусок хлеба!

Пожар Москвы. Художник А.Ф. Смирнов. Фрагмент

Малейшее сопротивление стоило ударов ружьем или тесаком, не взирая ни на пол, ни на лета. Я видел почтеннаго старца, мирнаго гражданина, отдыхавшего на бранных лаврах, украшеннаго орденами; видел, говорю, с глубокою раною на щеке, полученною им в безмолвном смирении, при неистовстве Вандалов, от одного из них, распаленнаго жаром Бахуса и Плутуса – двух идолов, которым преимущественно поклоняются сии Вандалы; слышал о богатых, о чиновных людях, которые употреблялись ими в самую презрительную работу, – под тяжелую ношу гнусной добычи, и проч. И такова была судьба почти всех Московских жителей! весьма немногие избежали ее». А Петр Иванович Шаликов, добавим, принадлежал к тем немногим.