Рассвет в моем сердце

Лето, 2012. Деревня недалеко от Калининска, Саратовская область (Через пару дней после аварии)

Кап-кап. Дождь дробью по стеклу.

«Природа по Диме плачет», – сморкаясь в платок, сказала молодая женщина. Костя не узнал ее. Он больше половины из тех, кто пришел утром на похороны, не узнал. Где были все неравнодушные, когда братья потеряли родителей? Ах да. Также приехали, высказали сочувствие: «Ну, вы держитесь», – и покинули деревню. Нечего им тут делать, городским.

Кап-кап. Дождь барабанил по крыше.

«Бедный, несчастный мальчик… совсем один остался», – шептались у него за спиной. Стояли под черными зонтами и, наверное, думали: скорее бы уйти в тепло, помянуть водочкой. А Костя не отводил взгляд от деревянной крышки гроба. Не мог поверить, что там, в земле, навсегда заснул его жизнерадостный брат.

Костя шмыгнул носом. Зря не проколол шины, не разбил лобовое стекло, не воткнул кисть в сгусток проводов под капотом…

– Ты у нас поживи, милок. – Тетя Люба почесала морщинистую щеку и поставила перед Костей чайный гриб. – Все разъехались после похорон, а тебе что, в пустой дом возвращаться? Побудь с нами, мы мешать не будем. До поступления в училище сколько? Пару недель осталось. Готовься, милок, готовься…

– Не хочу я никуда поступать.

Он подвинулся на хлипком табурете к стеклу и наблюдал за миллиардом капель. Расшибаются об землю, оседают на окне, застревают на листьях. Одинаковые. Никому не нужные. И он теперь совсем один.

– Ах ты… – Соседка поставила руки в пышные бока. – Ну! Соберись! Того ли Дима желал? Мы не гоним тебя, милок, не думай. Но жить-то надо… Они там, – тетя Люба подняла сухенькую руку и указала на потолок в трещинах, – смотрят сверху. Молятся за нас Господу…

Костя окончательно вышел из себя. Вскочив, направился к выходу из дома под охи-вздохи соседки. «Смотрят, как же! Пусть им стыдно будет, что оставили меня одного». Не замечая ливня, Костя шел куда глаза глядят.

– Эй-эй, Константин!

От бушующего ветра гнулись деревья, летали по проселочной дороге листья, а гром и молнии терзали небо. «Показалось, – подумал младший Кузнецов. – Не брат же зовет, в самом деле».

Костя скривил губы в улыбке, чтобы справиться со спазмом боли, зачесал назад прилипшие ко лбу мокрые волосы и ускорился. Почти бежал. Куда-нибудь. Подальше. От сочувствия, от жалости, от несправедливости. Дима… Клялся же, что никогда не оставит.

– Константин, окаянный ты! – Кто-то схватил его за шиворот футболки. – Живо на крыльцо. Заболеешь, дубина стоеросовая!

Дождь заливал глаза. Костя вытер лицо и смог разглядеть старика Савелия – своего учителя рисования. Поговаривали, давным-давно Савелий писал картины для самого Сталина. Так ли это, Костя не знал, но щупленький дедуля с бородой по пояс точно обладал талантом к живописи. И в Константине заметил талант: обучал всему, что сам умел. Одинокий Савелий любил прикладываться к бутылке, но на занятиях был трезв и спуску ученику не давал.

Сейчас он тоже смотрел строго, накрыв и себя, и Костю синим зонтом. Почти бесцветные глаза Савелия походили на ясное небо. Сердце защемила тоска – учитель напоминал Косте о творчестве и о том, что в последний раз он работал над портретом брата.

– Я не рисую. Надоело.

Больно.

– Чего-чего? – Савелий перекричал шум дождя басом, не подходящим к возрасту и внешности. – Ты мне эти разговоры брось, Константин!

Схватив за локоть, старик дотащил Костю до своего дома. Там он втолкнул юного художника в маленький коридор. Захлопнул дверь, закрыл зонт. Стало вдруг тихо, будто они оказались в другом измерении.

Костя вытер лицо, но щеки по-прежнему пекло от теплой воды. Тогда он потер глаза. Сильно, до боли. Проклятый дождь, все из-за дождя, верно. Это не слезы. Нечего реветь по тем, кто бросил.

Савелий скинул галоши и отчитал:

– Иди, мою рубаху надень. Промок до нитки, дурачина! А следом – живо за холст! Тебе в столицу скоро езжать, будь она неладна!

Костя не представлял, какой Савелий в гневе. Все в деревне знали старика как добродушного, немного сумасшедшего и часто пьяного. Поворчать тот любил, это правда.

Костя переоделся и пришел в комнату.

Обставлено жилье было скромно, да старику много и не надо. Костя направился к мольберту, и под ногами зазвенели пустые бутылки. Он осуждающе покачал головой, уселся на табурет и скрестил руки на груди.

– И?

Савелий, кряхтя, доковылял до изъеденного молью дивана.

– Рисуй, баламошка.

– Не буду, – помотал головой Костя. – Никакой я не бала… бла… балабла… мошка!

– Дурачок то значит, – просветил его Савелий и пригрозил кулаком.

– Все равно не поступлю, – был ответом аргумент.

– А это что ж… конец света будет? Разлюбишь дело свое? Бросишь его?

Костя открыл рот, но Савелий не закончил: