Равенсбрюк. Жизнь вопреки

Благодаря организации служб в Равенсбрюке Й. Кантор пыталась облегчить членам своей подпольной группы, а также полькам, которым они помогали, существование в экстремальных условиях. В соответствии с ее рекомендациями женщины должны были занимать свои мысли молитвами как можно чаще, особенно во время лагерных перекличек[499]. Но во многих молитвах и религиозных стихах узницы, обращавшиеся к Богу, сетовали на «отсутствие» Его помощи и могли потерять веру[500].

Польки не были единственными заключенными, устраивавшими богослужения. Одна из бывших узниц – Корри тен Боом – вспоминала, что такие службы в Равенсбрюке в бараке № 28 «не были похожи ни на что в мире», так как в нем находились представительницы разных конфессий и национальностей: «Здесь можно было услышать чтение из Магнификата на латыни, протестантские гимны и православные песнопения»[501]. Подобные факты, когда межконфессиональные различия отходили на второй план, не являлись редкостью[502]. Свое влияние оказывали критические условия лагеря и незнание догматов. Тем не менее проявления религиозности были характерны как для малообразованных заключенных, например крестьянок из числа «восточных рабочих», которые, по воспоминаниям француженок, «постоянно молились и благодарили Бога за каждый кусок брюквы»[503], так и представительниц интеллигенции. В этой связи нельзя не упомянуть Е.Ю. Кузьмину-Караваеву (Скобцову) – русскую эмигрантку, известную в Равенсбрюке как мать Мария[504]. Являясь монахиней, она продолжала духовную поддержку узниц в условиях концентрационного лагеря. По инициативе матери Марии состоялось подобие конференции, посвященной России, ее истории и культуре[505]. Такая деятельность, безусловно, разрушала многие негативные стереотипы среди заключенных в отношении Советского Союза, объединяя их в единое сообщество. По свидетельству митрополита Антония Сурожского, Е.Ю. Кузьмина-Караваева до последнего своего часа была примером подлинной христианской веры. Она добровольно вошла в группу заключенных, отправлявшихся в газовую камеру, чтобы поддержать окружавших ее женщин, убедив их в бессмертии души[506].

Для реализации стратегий выживания, направленных на сохранение индивидуальной и групповой идентичности, необходимо было минимальное обеспечение потребностей, связанных с элементарным физическим спасением. Исключениями становились отдельные случаи, когда узницы не соглашались отказаться от своей идентичности, пренебрегая пищей, сном и в итоге собственной жизнью[507]. По сравнению с представительницами организованных законспирированных групп у подавляющего большинства заключенных шансов на реализацию стратегий выживания при сохранении собственной идентичности было значительно меньше. Причинами этого являлись долагерный опыт и отсутствие доступа к лагерному «самоуправлению» у большинства женщин. Тем не менее данные стратегии выживания достигались: узницы также пытались сохранить свою идентичность в лагерной реальности[508]. Зачастую они исполняли песни, декламировали стихи, которые знали до заключения, поскольку не имели объективной возможности заниматься лагерным творчеством[509].

Корри тен Боом

Характеризуя стратегии выживания политических узниц, необходимо рассмотреть не только факты их успешной реализации. Они могли и не воплотиться в жизнь, что приводило к самоубийствам, деградации до уровня «шмукштюка» – заключенной, сломленной физически и духовно[510]. В некоторых случаях происходила трансформация стратегий выживания с последующим принятием идентичностей других групп или нацистов.

М. Бубер-Нойман вспоминала, как после миссионерской деятельности «свидетельниц Иеговы» некоторые политические заключенные приходили в комендатуру с просьбой сменить красный треугольник на сиреневый винкель[511]. Сама по себе смена маркировки не означала изменение идентичности, тем более что иногда это происходило по приказу лагерного руководства[512]. Но если узница осознанно принимала какую-либо систему ценностей, это проявлялось и в отказе от внешних знаков отличия, то есть от винкеля как символа принадлежности к той или иной категории заключенных.

Некоторые заключенные по политическим статьям, занимавшие посты в лагерном «самоуправлении», открыто поддерживали лагерную администрацию. Для солагерниц они становились уголовницами, предательницами идеалов и убеждений[513]. Но оценка заключенными женщин, сотрудничавших с лагерной администрацией, не всегда была однозначно отрицательной. Примером в этом плане являлась биография Элизабет Тыру, возглавлявшей в 1942–1943 гг. лагерную полицию из числа узниц, а позднее пост старосты лагеря. Некоторые заключенные приравнивали ее поведение к жестокости надзирательницы, другие, наоборот, подчеркивали, что она помогала выжить[514].