Такая система обучения действительно была радикальной. И дело было не только в ее явной политизированности, но и в том, что она попирала некоторые из центральных принципов «Новой критики» — практики чтения и преподавания, которой с 1950‐х годов руководствовались на университетских факультетах английского языка. Этот подход внедрил еще И. А. Ричардс, тот самый профессор, который вел образовательное телевизионное шоу, обучившее Секстон мастерству сложения сонетов. Согласно «Новой критике», текст является целостным, отрезанным от мира произведением искусства. Студент или ученый должен анализировать текст, не обращаясь к истории или биографии автора. Сторонники этого подхода выступали категорически против главенства эмоциональной реакции на текст над рациональным анализом его ценности. Это был научный метод, идеально подходящий для университета времен холодной войны. Но Хоу и Шоуолтер побуждали студентов реагировать эмоционально и серьезно относиться к подобным реакциям, таким образом разрушая барьер между произведением искусства и миром в целом. Они считали, что жизненный опыт столь же хорош для оценки литературной ценности, как и тонкое понимание метафоры и метонимии. Другими словами, они полагали, что литература влияет на жизнь. И Олсен была с ними солидарна.
В тот теплый декабрьский день Тилли выступила на конференции MLA с докладом под названием «Женщины-писатели современности: одна из двенадцати». Позднее текст доклада опубликовали в
Откуда же взялась такая существенная разница в достижениях и признании? Верная себе, Олсен утверждала, что исторически сложившиеся неблагоприятные условия для женщин, и особенно бремя заботы о детях, либо не позволяли женщинам писать, либо ставили их в положение, исключающее возможность добиться успеха на литературном поприще. Бросая вызов некоторым выдающимся современным писательницам, таким как критик Диана Триллинг, которая считала, что разрыв в достижениях между мужчинами и женщинами отражает их биологические различия, и Элизабет Хардвик, которая отвергала идею о том, что женщины-художницы сталкивались с большими (или иными) трудностями, чем мужчины, Олсен говорила о несправедливости и угнетении, о том, как обстоятельства, в которых человек рождается, определяют его судьбу. Отсылая к Вулф, Тилли рассказывала о том, как «ангел в доме» — идеал женщины-матери и хозяйки — разрушает творческие стремления женщин. Не каждая женщина способна убить этого ангела. Для некоторых выход был только в самоубийстве.
Иными словами, угнетение царило повсюду: и в мире, и в головах. Олсен отметила, что даже женщины высшего сословия боролись против сексизма: «Изолированные. В каюте, клетке, комнате; частная сфера. Забинтованные ноги. Корсеты. Мамки и няньки. Украшенные и разряженные; их тело им не принадлежит. Бесправие. Угрозы изнасилования. Мужчина сильнее. Заткнись, ты всего лишь девчонка… Роли, разрывы… ни себе, ни другим»553. «Только в контексте этой разницы в обстоятельствах, в истории», утверждала Тилли, мы поймем, почему только «одна из двенадцати» женщин добилась литературного признания. Олсен повторяла эти цифры — одна из двенадцати — на протяжении всей речи, как будто совершая ритуальные причитания на поминальной службе.
Предложенные Олсен решения были одновременно простыми и революционными. «Преподаватели, читайте произведения женщин-писательниц!»554 — бросила Тилли вызов своей аудитории. Она поощряла биографическую критику: «Рассказывайте о жизнях женщин на примерах реальных женщин, которые писали книги, и через их книги; обращайтесь к автобиографиям, биографиям, журналам, письмам». А еще Олсен призвала зрителей читать и слушать «живых женщин-писательниц» — и себя в том числе.