Разберемся! Главное о новом в кино, театре и литературе

У Петра Алешковского, в отличие от многих собратьев по перу, есть настоящая, прекрасная профессия — он дипломированный археолог и несколько лет участвовал в работе по реставрации памятников Русского Севера. Умеющие работать руками и при этом писать обычно отличаются осязаемой точностью деталей, любовью к конкретным материальным подробностям. Таков и Алешковский. Прочтёшь один раз, как его, ещё крошечного, укладывали спать в коляске, стоящей во дворе Третьяковской галереи (дед и бабушка, искусствоведы, там работали), и к нему плюхался в ноги местный кот, сообщавший громким мяуканьем, что ребёнка следует перепеленать по известной причине, — и рассказ автора становится уже будто твоим собственным опытом. Это, конечно, семейная быль, но и личные воспоминания (с трёх лет) почти сплошь живописны и обаятельны. Выросший в доме на Беговой, напротив ипподрома, он, к примеру, помнит, что раз в году на ипподром допускались машины и проходило уникальное советское «ралли».

«Посреди поля разбивались походные лагеря — большие армейские палатки, тенты с трепещущими на ветру разноцветными вымпелами, микроавтобусы с яркими логотипами команд, машины сопровождения, зелёные грузовики с запчастями и сменными колёсами, красно-белые рафики скорой помощи, бежевые уазики судейских, бело-синие автомобили гаишников, допотопные ЗИЛы заправщиков, с оранжевой цистерной вместо кузова…» Бери и прямо кино снимай!

Выросший в среде искусствоведов, историков, археологов, театроведов, Алешковский не настолько богат, чтобы вызвать раздражение «московским мажорством». (Правда, его небогатая семья нанимала Пете няню Веру, но это уж так в Москве повелось, даже семьи с небольшими средствами исхитрялись держать няню, домработницу.) Однако автор и не настолько беден, чтобы оснастить свои воспоминания реестром болей и обид. Драм в семье было немало, однако вся эта скромная с виду и дерзкая внутри московская интеллигенция излучила достаточно любви и терпения, чтобы детство Пети вышло радостным и прекрасным, чтоб из него, как говорится, «получился человек».

Политические катавасии прошли мимо маленького Пети настолько, что он с огромным удовольствием вспоминает кукурузу, которую ему покупала бабушка: «Несколько початков Абрамовна сварила в глубокой кастрюле, и я съел их все, блестящие от сливочного масла и посыпанные крупной солью, благодаря про себя незнакомого дядю Хрущёва, который привёз в гастроном такую вкуснятину». Вот именно, я до сих пор не понимаю, что было такого глупого в идее сеять кукурузу, за что всех собак было на Хрущёва вешать за это. Алешковский совершенно не записной обожатель советской власти. Он просто искренен и правдив и не приписывает себе — ребёнку — тех знаний, что получил гораздо позже. Любовь и забота родных вполне укрыла его оберегающим покрывалом, а советская власть в детских глазах являлась частью мира и ещё никак не могла осознаваться отдельно от него.

Иногда Алешковский словно спохватывается, что всё так благостно выходит, и что-то приписывает в стиле «и в этом году наши войска вошли в Чехословакию», но это, конечно, так, для особенных читателей, чтобы они не заподозрили чего (воспевания советской власти). Ещё на «Эхо Москвы» не позовут, а это для Москвы в районе гражданской смерти.

Книга Алешковского — вся из любви к огромной и прекрасной жизни и к своим родным людям. К этим невеликим, средним интеллигентам, которые писали и читали книги, ходили каждый день на работу, хлопотали об устройстве квартиры, о съёме дачи на лето, о том, чтобы их Петя хорошо учился и был здоров. сберегали семью. Это принципиально важно. В московском понимании семьи есть свои особенности, и они живо чувствуются в книге Алешковского. Московское чувство семьи связано со старорусским, «замоскворецким», когда учитываются все «боковые побеги», принимаются во внимание разные двоюродные тётушки и внучатые племянники, потому что выживать надо вместе. Разумеется, и во всей России такое встречается, но москвичи сумели это талантливо записать и громко воспеть. Галерея портретов родных лиц — лучшее, что есть в книге Алешковского, хороши и зарисовки быта уже старой, исчезнувшей советской Москвы. Сложнее с образом самого автора.

Автор словно бы превратился в систему чувств. У него внимательные цепкие глаза, острый слух, чуткий нос — идеально для передачи впечатлений. Но личность его будто бы растворяется в потоке воспоминаний. Конечно, мальчик, чья бабушка изучала художника Ге, а дедушка цитировал наизусть Томаса Манна, весь пропитан культурой, которая часто смягчает резкости характера. И всё-таки автор, который, как можно догадаться, сам по себе достаточно оригинальная личность, в книге своей иной раз выходит неотчётлив и вяловат. Можно было бы иногда и заострить мнения, и поспорить — есть с кем и с чем.