Разбитое зеркало (сборник)

Ерики в этой части Волги одинаковые, похожи друг на друга, словно сняты по одной кальке – неширокие, с болотно-зеленоватой водой, густо поросшие тростником. Моторки среди тростниковых стенок носятся торопливыми челноками.

Ступить тут на берег невозможно – в тростнике можно легко увязнуть, порвать одежду и продырявить обувь, исцарапаться до крови и ни с чем вывалиться обратно. Вместе с продырявленными сапогами вынести с собою впечатление, что твердого берега здесь нет совсем – тростник тоже растет из воды.

Но берег есть, только находится он дальше, к нему надо проломиться сквозь тростник и мелкую застойную воду, в которой гниют коренья, дно черное, в осклизлых лохмотьях отставшей коры, по нему деловито снуют водяные крысы, змеи, ужи, – глаза надо держать востро, чтобы не наступить кому-нибудь на хвост.

Метрах в пятнадцати-двадцати от кромки тростника можно обнаружить уже настоящий, твердый, густо заросший берег. Здесь растут не только буйный тростник, но и ивняк, кусты ежевики, какие-то изломанные деревца, похожие на карагач, а немного дальше, среди шелестящих тростниковых волн, уже возвышаются тяжелые, с широкими кряжистыми стволами ветлы.

Но не везде шумит сухое море – в некоторых местах над стеблями тростника взметывалась и садилась на узкие лезвистые листья саранча, тростник она объедала до ствола, до комля, ни одного пера-листка не оставляла – и перемещалась дальше… Раньше такого в здешних местах не было.

Впрочем, не только саранча – беда здешних плавней. Год за годом выпадает страшенное, очень жаркое лето, нынешнее, ушедшее, было особенным: горела земля, растекались, превращаясь в глиняный пепел, камни, огромные ветлы загорались неожиданно и к этим кострам нельзя было подойти на целых двадцать метров, заросли тростника, куги, камышей превращались в огненные валы и сгорали вместе с птичьими гнездами, зверьками, на свое несчастье построившими себе там жилье, змеями и даже рыбой, метавшей между кореньями растений икру.

На широких выгоревших полях ничего, кроме черного пеплового одеяла, не было, и долго еще не будет, из одеяла этого поднимались, вскидывали вверх обожженные, обугленные руки погибшие ветлы. Движение было молящим, рождало внутри горечь – всегда бывает так, когда видишь, как гибнет природа.

Говорят, что в минувшее лето температура в тени достигала пятидесятиградусной отметки (и даже выше, за пятьдесят), в воздухе можно было печь яйца, прямо на весу, так он был раскален, ну а яичница-глазунья легко жарилась на носах дюралевых моторок, даже без масла, вот ведь как, – кое-где даже такие эксперименты производили.

Яичница, по утверждению, свидетелей, получалась вкусная. Во всяком случае, под стопку водки пролетала соколом, как свист – только в тарелку накладывай… Желательно побольше. Такое хмельное и такое веселое лето и зажгло плавни, потушить их оказалось очень непросто.

В некоторых местах пламя сваливалось прямо в волжскую воду, и борьба «кто кого?» оказывалась, естественно, не в пользу пожара, огонь шипел, булькал, сопротивлялся и, в конце концов, пускал сизый вонючий дым. Все, «кердык» пожару.

А в Казахстане вон – огонь продолжал яриться до сих пор. Транзит дымового потока уже целых полтора месяца пролегал через Астраханскую область. Комельков поднял голову – полоса «транзита» была шириной не менее километра. Если не более: с земли ведь и не особо-то и определишь, прикидка может быть только приблизительной.

Выгоревшие берега по-прежнему были мертвы – ни одного живого шороха, рожденного зверьком, которых здесь всегда было много, ни одного птичьего голоса, – пусто кругом. Но нет, – вдруг послышался протяжный, какой-то зовущий рев коровы.

Странное дело – откуда здесь, в дельте Волги, раскинувшейся на добрых полсотни километров, могут взяться коровы? Если только коровы морские? Кирилл Лобко так же, как и Комельков, настороженно вскинул голову – и он удивился диковинному реву.

Значит, жалобное коровье мычанье не почудилось, и они оба, – дружно, в одном движении, – повернули головы в сторону казака Сашки.

Тот был спокоен, лицо его ничего не выражало, загорелая, в мелких белых отметинах рука крепко сжимала длинную рукоять руля, похожую на спортивную биту.

Коровий рев раздался снова, на этот раз он был сильнее, отчетливее, ближе к нам – неужели буренка по самое пузо всосалась в ил ерика и теперь зовет на помощь? Тут Кирилл неожиданно растянул губы в какой-то детской незащищенной улыбке и ткнул пальнем вверх.

За нашей бударкой увязалась чайка – большая, грудастая, прилетела в этот ерик с моря – в пенном следе лодки всегда всплывает рыба, можно поживиться, на что чайка и рассчитывала.

– Тьфу! – прокричал Комельков и отер ладонью лицо, потом, помотав головой, словно бы приходя в себя, приложил руку к груди: у него неожиданно зашлось сердце. – Надо же, как обычная чайка может реветь…