…Мы заговорили о Веневитинове, и он сказал:
– Pourquoi l’avez vous laiss'e mourir?[174] Il etait aussi amoureux de vous, n’est ce pas? [Почему вы допустили его умереть? Он тоже был влюблен в вас, не правда ли?]
Обедал я у Пушкина в селе его матери[175]… Говоря о недостатках нашего частного и общественного воспитания, Пушкин сказал: «Я был в затруднении, когда Николай спросил мое мнение о сем предмете. Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтоб сделать добро. Однако я, между прочим, сказал, что должно подавить, частное воспитание. Несмотря на то, мне вымыли голову»[176].
Играя на биллиарде, сказал Пушкин: «Удивляюсь, как мог Карамзин написать так сухо первые части своей «Истории», говоря об Игоре, Святославе. Это героический период нашей истории. Я непременно напишу историю Петра I, а Александрову – пером Курбского. Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться. Теперь уже можно писать и царствование Николая и об 14 декабря».
Недавно был литературный обед, где шампанское и венгерское вино пробудили во всех искренность… Пушкин сказал: «Меня должно прозвать или Николаевым, или Николаевичем, ибо без него я бы не жил. Он дал мне жизнь и, что гораздо более, – свободу: виват!»
Стихотворения, назначенные к напечатанию в «Северных цветах»[178] на 1828 г., были в октябре уже просмотрены императором, и находили неудобным посылать к нему на просмотр одно стихотворение «Череп», которое, однако же, непременно хотели напечатать в ближайшем выпуске «Северных цветов». Тогда Пушкин решил подписать под стихотворением «Череп» букву «Я», сказав: «Никто не усумнится, что Я – я». Но между тем многие усумнились и приписывали это стихотворение поэту Языкову.
Отправлен я был сего месяца 12-го числа в г. Динабург с государственными преступниками, и, на пути приехав на станцию Залазы, вдруг бросился к преступнику Кюхельбекеру[180] ехавший из Новоржева в С.-Петербург некто г. Пушкин [и] начал после поцелуя с ним разговаривать. Я, видя сие, наипоспешне отправил как первого, так и тех двух за полверсты от станции, дабы не дать им разговаривать, а сам остался для прописания подорожной и заплаты прогонов. Но г. Пушкин просил меня дать Кюхельбекеру денег; я в сем ему отказал, тогда он, г. Пушкин, кричал и, угрожая мне, говорит, что – «по прибытии в Петербург, в ту же минуту доложу его императорскому величеству как за недопущение распроститься с другом, так и дать ему на дорогу денег; сверх того, не премину также сказать и генерал-адъютанту Бенкендорфу»[181].
один из приятелей его сказал:
– Вовсе не жаль!
– Как так? – спросил Пушкин.
– А потому, – отвечал приятель, – что ты сам вывел Ленского более смешным, чем привлекательным. В портрете его, тобою нарисованном, встречаются черты и оттенки карикатуры.
Пушкин добродушно засмеялся, и смех его был, по-видимому, выражением согласия на сделанное замечание.
Одна умная женщина, кн. Голицына[182], урожденная гр. Шувалова, известная в конце минувшего столетия своею любезностью и французскими стихотворениями, царствовавшая в петербургских и заграничных салонах, сердечно привязалась к Татьяне [из «Евгения Онегина»]. Однажды спросила она Пушкина: «Что думаете вы сделать с Татьяною? Умоляю вас, устройте хорошенько участь ее». Будьте покойны, княгиня, – отвечал он, смеясь, – выдам ее замуж за генерал-адъютанта». – «Вот и прекрасно, – сказала княгиня. – Благодарю».
Он говорил друзьям: «Бог даст, мы напишем исторический роман, на который и чужие полюбуются».