Разные годы жизни

— Золотко мое! — начала она и почувствовала, как дрогнули его плечи: он любил, когда Илиана в моменты близости называла его так. — Все это пустяки. Нам с тобой хватило бы одной комнаты, даже палатки.

— Любовь боится бедности.

— Но у меня же целая квартира!

— Квартира Игната. Мне совесть не позволит жить в ней.

— Значит, капитуляция?

Прошло немало времени, прежде чем он пришел в себя; казалось, это длинное чужое слово своей непривычностью подействовало на него как неожиданный удар, силу которого по-настоящему ощущаешь лишь через несколько секунд.

— Капитуляция? Ты так считаешь? Ладно. А сколько раз капитулировала ты сама? Как, например, назвать твой отказ от своей профессии? И сколько раз ты подписывала документы, которые подписывать было нельзя?

— Согласна, — кивнула Илиана, — совершенно верно. И ты можешь победить это, вырвавшись ради любви из мещанского болота.

— Мещанство! — презрительно усмехнулся Арвид. — Снова упрощение. Можешь ты сказать, чем отличаются от Зелмы те, кому я устанавливаю ванны и неизвестно каким путем добытые краны, и при этом одни стоят у меня за спиной, чтобы я не утащил ничего из их достояния, а другие тем временем спешат на выставку Анманиса или на спектакль «Современника», потому что этого требует сегодня хороший тон. Попробуй в этом изысканном обществе признаться, что ты там не был, и тебя перестанут считать интеллектуалом. При этом никого не интересует, понял ли ты на этой выставке хоть что-нибудь или просто выполнил условность. И почему ты так уверена, что сама стоишь выше мещанства?

— Я не рабыня вещей. Я повинуюсь чувствам. Я... — Илиана хотела добавить еще что-то, но Арвид перебил ее:

— Правильно. Легко отказаться от того, что тебе не принадлежит. Но со всеми твоими эмоциями ты отступала перед демагогией, равнодушием, глупостью, не ополчилась на пассивных и безразличных. И не одна ты. Многие уважаемые люди — не мещане! — живут так. Вспомни хоть членов новогодней комиссии. А кому на пользу такая капитуляция? Злу! Если же я, как ты считаешь, сегодня капитулировал, то от этого общество не пострадает.

Неживыми губами Илиана прошелестела:

— А любовь?

Арвид стремительно вскочил. Илиана не успела шевельнуться, как он уже обнял ее. Он ходил по комнате, держа ее на руках, словно младенца, и бормотал одно и то же:

— Малый ребенок мой, Лианушка...

10

На следующий день Арвид на работу не вышел. Еще через два дня Эглитис молча протянул Илиане листок: «В связи с плохим здоровьем прошу освободить меня...»

Илиана перечитала эти строки несколько раз, но смысл их все не доходил до ее сознания.

Эглитис тоже недоуменно пожал плечами:

— Принесла его жена. Ничего больше о его болезни я не узнал. Ухмылялась так нагло, что мне стало не по себе. И как можно терпеть рядом такое антиэстетическое создание?

Дни были длинными и теплыми. Вечера и даже ночи — светлыми и бесконечными. И этот полный света мир стал казаться Илиане невыносимым. Ночь кончалась надеждой: приедет, позвонит. Но Арвид словно пропал без вести.

Раз в неделю звонил Игнат. Словно бы ничего не случилось, спрашивал своим обычным голосом: «Тебе ничего не нужно?» А что ей могло быть нужно? Она лишь признательно отвечала: «Спасибо, у меня все хорошо!» Может быть, слишком поздно пришло к ней сознание: Игнат добр. Но разве раньше она этого не знала? И почему до сих пор не понимала, что бывший муж пытался сохранить те хрупкие, зыбкие мостки, которые судьба перебросила между Ригой и Севером. Что принес ей уход от Игната? Счастье? Горе?

«Я все-таки узнала настоящую любовь и была очень счастлива. Несчастны Зелмы, у них нет ничего другого, кроме права согревать мужу шлепанцы, жарить отбивные и изобретать десерты. И кому больше повезло: Арвиду, живущему с презираемой им женщиной, или мне, познавшей любовь до конца и готовой до конца хранить верность своей женской доле?» Так успокаивала себя Илиана. И вспоминала северную тундру. Сущим наказанием там была мошкара. Но однажды Илиане привелось видеть такое, что она лишь сейчас поняла по-настоящему.

В конце короткого северного лета сквозь путаницу приземистого кустарника прорвался последний, наверное, луч солнца. И на нем, как на канате в цирке, плясали тысячи крохотных серых пылинок. На какую-то долю секунды обезумевшая в любовном танце мошкара превратилась в множество блесток, стала необычайно прекрасной. Мошки не знали и не чувствовали, что это их последний час. Краткая и разрушительная страсть так захватила их, что прощание с жизнью стало праздником, и дарованный природой миг счастья они использовали до конца. Танец любви на угасающем солнечном луче — это была возможность познать и вкусить блаженство, после которого — все, что угодно. А если бы это случилось среди лета, когда луч плавился от жара, что тогда? Тогда сердца рассыпались бы пеплом и глаза от блеска ослепли. И хмель любви остался бы непознанным. Природа мудра, для всего она знает свое время и свою меру. Илиана тоже не могла пожаловаться на судьбу, потому что волшебство настоящей любви осталось в ней навсегда.