Разум в тумане войны. Наука и технологии на полях сражений

В соответствии с официальной позицией Международного совета по исследованиям (МСИ), учрежденного после войны в 1919 году, участие немецких ученых в любых международных мероприятиях не приветствовалось. Даже ученые из нейтральных стран, которые могли симпатизировать Германии, считались нежелательными. Как показывает Дэниел Кевлес в исследовании работы нового МСИ, многие ученые эмоционально реагировали на идею участия в мероприятиях вместе с представителями Германии. Эмиль Пикар из Парижского университета, видный математик, недавно потерявший сына на войне, прояснил американскому корреспонденту, что французские ученые больше не хотят сидеть за одним столом с немецкими коллегами. «Личные» отношения любого рода, как выразился Пикар, «невозможны» с теми, чье правительство совершило подобные злодеяния, и кто «опозорил» науку, используя ее в преступных целях. Американский астроном Джордж Эллери Хейл также хотел «полностью порвать с ними», а британский физик и математик Артур Шустер, чей племянник погиб на фронте, сказал, что не допускает и мысли о посещении послевоенных мероприятий с участием вражеских ученых[118].

Действительно, во многих международных мероприятиях в период между 1918 и 1930 годами немецкие ученые не участвовали. К лету 1920 года 15 стран являлись членами нового Международного совета по исследованиям, который был настроен против Германии. Однако настрой постепенно менялся, и в 1926 году запрет на приглашение Германии в МСИ был снят. Но Германия отказалась вступить в него как в том году, так и в 1931 году, когда МСИ переименовали в Международный совет научных союзов.

Первая мировая война привела к почти полному прекращению международной научной деятельности, включая присуждение Нобелевской премии. Габер высказал мысль, что «в военное время ученый принадлежит своей нации, а в мирное время человечеству», и многие коллеги с ним согласились[119]. Немецкие ученые поддерживали войну и принижали достижения ученых противной стороны. «Такое массированное вторжение политики в предположительно свободную от нее сферу науки, естественно, оставило шрамы. Даже сегодня бойкот – этот термин был придуман для обозначения комплекса мер, за которые выступал МСИ, – остается для многих ученых болезненным вопросом, используемым прежде всего как предупреждение или наглядная иллюстрация того, что происходит при отказе от норм универсальности и организованного скептицизма»[120]. Предвоенная организация международной науки стала жертвой войны, и даже в 1970-е годы события 1920-х и начала 1930-х еще вызывали резкие слова. Бойкот вполне мог способствовать появлению некоторых чрезмерных заявлений о нейтральности и чести в период холодной войны[121].

В 1920-е годы наследие Первой мировой войны стало предметом публичных дебатов – ее участники, ученые и свидетели из числа общественности ретроспективно рассматривали эту разрушительную бойню, – и многие предчувствовали, что новые войны неизбежно будут определяться наукой и техникой. Апокалиптическая книга Уилла Ирвина 1922 года «Следующая война» рисует картину, где боевые отравляющие вещества льются дождем на города, бомбардировщики совершают массированные налеты, применяется бактериологическое оружие и царит массовый террор. Он изображает ученых военными преступниками. Как и другие авторы, Ирвин задается вопросом, не делает ли появление военно-воздушных сил войну отжившей и слишком ужасной, чтобы о ней даже думать. «Вот груженные бомбами самолеты гигантского размера с почти безграничной дальностью полета; вот картина войны, неизбежно превращающей тех, кто до сих пор считался некомбатантом, в законную цель»[122]. Он предлагает «попытаться починить нашу мировую машину» и добавляет, что война «умерла духовной смертью» из-за появления новой технологии[123].

Как показала Тами Дэвис Биддл, уже в 1905 году британские эксперты оценивали атаку с воздуха (в то время – бомбы, сбрасываемые с монгольфьеров) как средство устрашения людей на земле. Воздействие на моральный дух считалось ключевым фактором господства в воздухе, в какой-то мере, наверное, потому, что подавление «воли» людей было общепризнанной и традиционной военной целью и к тому же возвышало национальное представление о британском народе. Национальные идеалы храбрости, находчивости, упорства и силы воли, которые, как считалось, должны проявляться при атаках на города, отражали ценности верхушки среднего класса викторианского и эдвардианского обществ. В некоторых теоретических оценках эффективности военно-воздушных сил сравнивались государства в зависимости от расовых и классовых идей. Теоретики рассчитывали, что другие народы быстрее «дадут слабину» при атаке с воздуха – и это будет признаком их ущербности[124].