Развод. Вспомни, как мы любили

— С этим согласен, — Юра кивает. — Только я не чебуреки любил. А пирожки с картошкой. Так и не могу найти тех самых. И никто приготовить не может, Вить. Да я за эти пирожки бентли бы отдал. Господи… да что там! Я бы сердце свое вынул и вложил в эти руки, если бы…

Он замолкает и смотрит на меня, не моргая:

— Вить, да я после этого пирожка и компота с песочком был бы готов умереть.

— Слушай, Пастух, ты нищим никогда не был, — щурюсь я. — Я в курсе, кто и что ты.

— Да что ты будешь с тобой делать, — возмущенно хлопает по столу.

— Ты свои бабки, карьеры от отца унаследовал, — прищуриваюсь. — Ты фуагра, поди, на завтрак жрал и запивал все это кровью единорогов.

— Ну, допустим, — Юра склеивает веточки. — Но пирожки в моей жизни были. Целую неделю моего смелого побега из дома. Потом были дикие тумаки от отца, но о них не скучаю… — отвлекается от веточек и задумчиво смотрит перед собой, — хотя нет, скучаю. Я тогда был полон решимости уделать его. Никого не хочу сейчас так до кровавых соплей отмудохать. Никого. Как-то все, — смотрит на меня, — вяленько теперь. Только для порядка, только, чтобы не наглели… А того чувства порвать на части нету. Как и пирожков с компотом. Но… — он моргает, — кое-что меня сегодня удивило.

— Что?

— Твои ириски, которые не ириски. Я бы и вторую сожрал, — медленно кивает, — чтобы убедиться, что херня твои конфетки… Но давай вернемся к фугара и Монтраше.

— А ты сам к жене чего не поехал? — прищуриваюсь.

— Я же сказал. Не в настроении я сейчас перед ней оправдываться. Любимые женщины утомляют, — Юра цыкает. — Держать себя в руках рядом с любимыми тяжело. Держишься, держишься, а потом раз и сожрал.

— Завтра орать будет еще громче, — невесело отзываюсь я.

— Я опять к тебе вернусь, если опять крышечка засвистит.

— Да нахрена ты мне тут?

— Мы еще чего-нибудь в школу для твоих дочек налепим, — приступает к очередному деревцу. — Смастерим, — опять смотрит на меня. — Продинамил ты, короче, любовь свою. Ей, наверное, обидно.

— Нудная она.

— А ты прям весельчак.

— И прям вся из трусов рвется.

— А тебе подавай неприступных.

— Не в этом дело, Юр, — пожимаю плечами. — Инициативу пытается каждый раз перехватить, и лезет в личное.

— Прям как я, — Юра щерится в улыбке.

— Но ты при этом в спине не выгибаешься, глазками не стреляешь, не хитришь, не юлишь и томно не улыбаешься.

— Какой ты капризный.

— В стороне она была другой, — макаю кисть в клей и касаюсь картонки. — Я видел в стороне ее другой.

— Какой?

Смотрю на Юру, замерев с кистью над картонкой.

— Могу томно улыбнуться, если это поможет тебя разговорить. И пострелять глазками.

— Зачем тебе это?

— Отвлекает, Вить, — шепчет Юра, — отвлекает моих демонов. За тебя буду переживать, и на себя не будет времени.

— Не надо обо мне переживать.

— Это не по доброте душевной, Вить. Не из-за симпатии или желания срочно укутать тебя в одеялко и налить чаю. Кто-то ток-шоу смотрит со скандалами и отдыхает, а я вот так.

— Я не хотел уходить из семьи, Юр, — тихо отвечаю я. — Я хотел признаться, я хотел поговорить… но после некоторых признаний разговоры невозможны. Когда я Маше сказал…

— А ты не пробовал быть деликатным?

— Я планировал быть деликатным, — размазываю клей по картонке, — но не вышло. Когда я пришел для разговора… Я открыл рот и все прямо сказал. Было облегчение, а потом я понял, что после таких слов мы разойдемся. Для уверенности в этом я еще сверху накидал признаний, — прохожу кистью по основанию вулкана.

— Каких признаний?

— Что она мне как сестра и мамка.

— Точно, да, — Юра откладывает новое деревце в сторону. — Хуже не придумаешь, — смотрит на меня. — Лучше бы ты просто бабу на стороне завел.

— Тогда вот тебе ответочка, — подхватываю пакет с зеленой имитацией травы. — Тебе бы сейчас в сауну со шлюхами, — посыпаю травой картонку, — как в старые добрые времена, Пастух, — перевожу на него взгляд. — Ты же так свой досуг обычно проводил и не лез к другим за разговорами. Это ты сейчас что-то ко всем подползаешь и мозги моешь. Про ценность семьи навешиваешь и прикрываешься, что козлом-то с другими женами был, потому что любил одну единственную и долго ждал ее. И ты считаешь, это тебя оправдывает? И зная тебя, Пастух, не женился ты на тех женщинах, которые тебя не любили. И ты принимал их любовь, жрал ложками, а когда надоедало, просто выпинывал их из своей жизни.

— Может, я надеялся и верил, что их любовь исправит меня?

— Самому-то не смешно? — вглядываюсь в его глаза. — И вот, теперь вопрос, ты нанюхался моего грязного бельишка? Или ты еще ждешь порции?

— Офигеть, Вить, — шепчет Юра. — Я захотел дать тебе в нос.

— Да неужели?

— Мне ответить тебе нечего, — щурится. — Говорю же, мужик-индиго. Ой, стой, — он прищуривается еще сильнее, — мне есть, что ответить. Я придумал.

— Ну, валяй.

— Хорошо, что ты избавил жену от себя. Вот как с таким жить, а?

— Ты ждешь, что я тебе сейчас в рожу дам? — вскидываю бровь.

— Да.

— Я дам тебе в рожу, если мы не успеем вулкан привести в божеский вид, — хмыкаю я. — Мне надо впечатлить жену и дочерей, какой я ответственный. Сколько деревьев готово?