– Остановится, зачихает, я кручу, кручу ручку ― не заводится. А пахать надо. Женщина со мной работала, здоровенная такая. Вылезет из кабины: «Ах ты, мать твою так, что ж ты? Дают тут на мою голову…»
От него пословицы и прибаутки:
«Чай не пить ― какая сила? А попьешь ― совсем ослаб».
«Ох-ха-ха! Ох-ха-ха! С кем ты будешь жить, сноха?»
«С богом, батюшка, с богом!»
«Ну, пусть тебе бог и лапти плетёт!»
«Господи, господи, все люди толстые, один я сирота, не пролезу в ворота».
В счастливые минуты душа поэта живёт в ином мире, а тело принуждено влачиться по земле, удивляя окружающих своим странным видом. Таким всё кажется чужим, ненужным, случайным, далёким от того, что видит, чем живёт душа!
Среди тайн творчества есть одна, о которой художники часто и не думают, даже на словах отвергают: это состояние души, то, что М. Пришвин называл «творческим поведением». Можно быть каким угодно, но если в душе есть творческое поведение, музыка будет звучать. Если нет, будет одно модное порхание по темам и словам.
Новые времена
2000-е гг.
Вот и дотекла река времени до порога третьего тысячелетия. Что там за ним: водопад Сивуч, Ниагара, или спокойное течение? Судя по шуму вод, тихого плавания не будет. Посмотрим. А пока оглядимся. Много мы сказали дурного о прошлом. И как бы не догнало нас эхо выпущенных в прошлое стрел.
В нашей разъедающей самокритике мы не знаем меры. Складывается образ народа, заплёванного, затыканного и болезненно самолюбивого.
Невнимание, неуважение к человеку отравляют его кровь, парализуют способности и волю, веру в себя. Это так и в отношении к целому народу, и многое объясняет в его характере и судьбе.
Современное искусство всё более становится фантомом мозга, а не подлинности чувств. Многое интересно, но так усложнено, что между автором и читателем ― «дистанция огромного размера». Театр, литература, живопись идут в «черную дыру» элитарности.
Сложность сложности рознь. «Войну и мир», «Братьев Карамазовых», романы Тургенева читали тысячи грамотных людей, а ведь в этих произведениях не меньше сложности, чем в нынешних элитарных шедеврах.
Чтение некоторых современных романов становится тяжёлым трудом, малоприятным занятием и нравственно вредным делом.
Читаю «Юлиана Милостивого» Г. Флобера в переводе И. С. Тургенева. Великолепный язык античности, средневековья, язык «Тристана и Изольды».
Готовлю новый сборник стихов. Как и прежде, главное ― музыка. Поэзия прибавляет в мир красоты, удерживает его от распада, хаоса. И я горжусь тем, что в меру отпущенных мне сил и способностей, участвую в этом. В том, что мир ещё существует, есть и моя скромная доля.
Звуковую поэзию (идущую от звука, созвучия) отношу к поэзии, сохраняющей гармонию ладов в мире.
Просто о простом и сложном ― это и есть высшее мастерство творца, торжество его искусства. Но, вероятно, и в творчестве есть свои мастера и подмастерья. Одним под силу кое-что, другим почти всё. Но без веяния духа никому ничего невозможно.
Глядя на всё, что происходит, ищу разгадку охватившего мир безумия. Думаю, что это от сытости. Хлеб стал слишком лёгким, и от этого дух человеческий опустился, понятия добра и зла, красивого и безобразного расплылись и смешались. Заповедь «в поте лица будешь есть хлеб твой…» нарушена ― и все скрепы полетели. Ведь «пот» ― это цена за благополучие. Труд и умеренность держали разум и чувства человека в равновесии. Алчность, жажда денег (любым способом) заразили его безумием.
Стихи Александра Грина. Может быть, это то, что называют «стихи прозаика». Но какого? Романтика. Дух жизни прошедшей. Мы настолько искривлены, что нам уже никогда не стать такими, какими были наши деды и прадеды.
Что происходит с природой осенью? Костром ли она загорается, или просто теряет жизнь? У деревьев – кровь зелёная. Откуда же этот румянец? Вот берёза под моим окном пошла какими-то бурыми, рыжими пятнами. Это вместе с исчезающей зеленью уходит из неё жизнь. И если так смотреть глазами натуралиста, то это просто химический процесс, и жалеть тут не о чем. Сердцу же обычного человека печально: лето уходит, надо прощаться. Глаза видят ещё и огоньки какие-то: зажигаются они среди листвы, пестря однообразную пожухшую зелень. А дальше клён весь занялся огнём, бледно-жёлтым, с красными язычками, в белёсом туманном воздухе.