Река времени. Дневники и записные книжки

Но не вся душа ради этого мира и того, что в нём. Благополучие земное хорошо, но есть и что-то выше. А всё-таки надо бы нам поучиться любить друг друга, если это возможно. Что-то у нас здесь не то и не так.

Мы – народ беспокойный, лишённый мира в душе, что-то потерявший, ищущий, многосуетный и остронаблюдательный.

***

В номере ж. «Знамя» большая работа о Л. Толстом и его дочери Саше. Выдержки из его писем о том, что главное дело жизни ― становиться добрее, любить «всех людей». С каждым годом труднее с этим соглашаться. Могу лишь «оставить долги должником нашим», но не простить, тем более полюбить.

***

Недалеко от дома кавказец мостит подступы к новой продовольственной палатке.

– Скоро открываете?

– Через месяц.

Голос доброжелательный, лицо приветливое, что не так часто встречается среди этих людей.

– Что же будете продавать? Хлеб?

– И хлеб, и воду, и пельмени…

По дороге поговорил со школьником. Бабульки на базаре, поймав взгляд, зазвали ценой. Всё по-утреннему светло, легко. В доме умные люди знают меня за хорошего человека. Никто меня не оскорбил, не задел ― и я людям друг и брат. Как мало нужно для счастья! Но и этой малости часто не бывает.

Иногда, когда меня уж особенно донимают, хочется уехать в какую-нибудь хорошую страну и никогда сюда не возвращаться. Осудят ли меня мои предки? Может быть, и нет. Они мучились здесь полторы тысячи лет до полного истощения сил, до полного отторжения от всего плохого, что съедало их жизнь. Мои обиды ― продолжение их обид. Всё лучшее, родовое я взял бы с собой и, возможно, там, на новой почве, посеял бы новую жизнь.

Я люблю землю отчичей, с хорошими людьми готов терпеть невзгоды; с плохими же устал быть рядом. Я отрекаюсь не от родной земли, её истории и судьбы, не от отцов и дедов (все они во мне), а во имя их от людей, оскверняющих мою родину хороших людей.

***

Толстой говорил: «Если на душе хорошо, то и везде хорошо». Это верно, но только отчасти. Извне приходят к нам страдания и становятся частью нас. Не всё зависит от нас.

***

Наука даёт нам уверения, что при всей несхожести людей, 99/99% их генома тождественны. И значит, ненавидеть людей всё равно что ненавидеть себя, а это невозможно. Ненавидя людей, мы ненавидим не их самих, а их враждебные для нас проявления. При дружелюбии и покаянии ненависть исчезает. Но как странно, что одна ничтожная доля от целого способна вызывать такую ярую ненависть, что её не могут залить потоки крови!

Злобная ссора, вспышки гнева, даже домашние скандалы ничто иное, как молитва сатане (прости, Господи!). В иных семьях не проходит дня без такой «молитвы». Да и каждый из нас не совершает ли такие молитвы, не замечая этого? Сатана радуется, когда люди выходят из себя, впадают в бешенство и оказываются в его чёрном храме на чёрной мессе.

Уважение к мудрости

Разброд мыслей и мнений безграничный, как расширяющаяся вселенная. Ни в чем нет единомыслия, никто никого не слышит. Горизонтальное качество сознания. На вече новгородском хватило ума призвать варягов-посредников. Теперь и варяги не те, и доверия к ним нет. Наступит ли время, когда люди насытятся погоней за знаниями, за торжеством самолюбий, откажутся от избытка ненужных сведений и станут слушать тишину? Ибо мудрость – в молчании и редком слове. В тишине слышнее станут нужные слова, и возвратится уважение к мудрости.

Времена и нравы

Вспомнилось, как в издательстве «Просвещение» лет сорок назад забраковали мой набросок о Тургеневе. «Поражает напряженный эротизм», ― написали в отзыве. Это после «Первой любви» и «Вешних вод»! Конечно, по тем временам всякое живое чувство пугало. Между тем, это была вдохновенная и чистая вещь, что-то вроде «Песни Песней» или «Суламифи» А. Куприна. Сравнивая её с нынешними «странными Тургеневыми», удивляешься её романтической невинности. Рукопись погибла, сохранились какие-то клочки. Написать так уже не могу, даже если бы и захотел. Того огня нет. Теперь же чего только не пишут! Так получается всегда: не даём расти лучшему, появляется худшее.

***

В музее разговор о Бунине и Пришвине. «Бунин аналитичен, а Пришвин только намекает, но не открывает всей тайны». Да, Бунин стремится к последней точности в слове, но и Пришвин так же настойчиво вглядывается в жизнь, оставляя тайну, ― и в этом ближе к тургеневской «тайной психологии». Его излюбленный приём ― поэтический намек, а не лезвие скальпеля. Но его цветок пахнет от этого не менее пленительно и загадочно.

Русский роман