После меня говорил историк, местная знаменитость. Витийствовал полчаса и имел, кажется, больший успех. Такая манера ближе слушателям. В общем, получилась дуэль, исход которой неясен.
Тютчев сложен… Это стало общим местом. Но как же слова Тургенева: «Всё, что он хотел сказать, он сказал просто и прекрасно»? Наше восприятие часто отстаёт от движения мысли великих поэтов.
Финская затаённость и славянская стихийность ― не в этом ли тайна русского характера?
У медлительного народа медленное историческое время, медленное понимание, запоздалый отклик на историческое событие. Такой народ живёт точно в полусне, зрение его неясно, ум в тумане.
Во сне мысль, как писать о Тургеневе: силуэтами, пятнами, мазками, иначе рассудочность одолеет. Не отказываясь от оттенков, от пастели, карандаша и масла, глубины и точности. Главное же: плывущая музыка слов, движущийся пласт, поток сознания в его поэтическом чувстве, тот самый «самотёк», о котором писал в юности. Чувствую так же, как и тогда, и, значит, в главном не изменился.
Слишком деятельная жизнь без пауз, с одним только вдохом без выдоха лишена подтекста, ощущения тайны, глубины и значительности. Всё заполняется делами, шумом, суетой ― и кажется, что земля вертится быстрее, и время несётся, точно снежный ком с горы.
Вчера дали почитать книгу таинственного Макса Фрея «Лабиринт». Обещали нечто необыкновенное. Читается трудно, скорость речи выше нормальной; мозг возбуждается, запускается и несётся, как белка в колесе. Нечто негуманное в таком способе письма. Нет подтекста, выговаривается всё с избытком, страшно многословно. Наверное, это то, что на Западе называют созданием текста, металингвистикой. Душа не впитывает такой пулеметной скорости. Решительно, не мой стиль. Свой стиль нужно иметь не только писателю, но и читателю: стиль чтения, когда знаешь, что тебе нужно, и с первых строк чувствуешь, твоя ли это музыка или её нет совсем.
Думаю, что автор ― женщина-мистификатор. На мысль о псевдониме наводит и имя Фрей (вольный, свободный).
По телефону говорили с моей старой приятельницей, радикальной диссиденткой в молодости. Сошлись на том, что мы были скромны, хотели немного: социализма с человеческим лицом. А ожидания обернулись звериным оскалом. Человеческие же лица по-прежнему остались в тени. Безумный рынок ведёт в никуда, к пропасти. Где всё продаётся и покупается, там нет ни чести, ни совести, ни красоты.
Вспомнились строчки Хайяма:
Есть русские как общность государственная, и есть вятичи, радимичи, кривичи, поляне и т. д. Печать племенной ограниченности. И так в каждом народе и в каждом человеке.
Родоначальники генотипов
Адам ― образ и подобие Божие, Авель ― беззлобие, жертвенность и мир, Каин ― фашист, урбанист, зачинатель городов, технического прогресса, атомщик и убийца, отец насилия. И все эти типы давно перемешаны в нас, а стремление к «чистоте» есть желание сохранить в наибольшей полноте черты прародителя. Лучше, если это Адам ― богочеловек до грехопадения.
Говорят о России как о стране взяток, как будто это русское изобретение. Но оно известно с древнейших времен, пришло к нам вместе с деньгами и вообще свойственно природе падшего Адама. 90% народа, состоявшего из крестьян, рабочих и честной интеллигенции не имели понятия о взятках, пока не сталкивались с «крапивным семенем».
На занятиях в институте разговор со студентами о подтексте. Обычно указывают на Чехова. Но без подтекста, подводной части айсберга нет искусства вообще. Искусство – не логическое исследование, а намек на тайну, акт пробуждённого воображения, переход в состояние измененного сознания.
«Постучи кулачком ― я открою…»
Это у А. Ахматовой о мальчике Вале Смирнове, лет пяти, соседе по ленинградской коммуналке. Она послала его за папиросами, и он погиб под артобстрелом.
Одно из самых сильных стихотворений о детях войны на тему «об одной слезинке замученного ребенка». Но собственной, хотя и невольной вины, не видно. Мучило ли её это чувство невольной вины в гибели ребёнка?
Ахматова шла величаво. Только так можно было победить голос сплетен, силы зла, возвысившись над ними. Такой язык жизнь уважает. Знать свою стезю. Этика и эстетика возвышения над злом и пошлостью «серебряного века».
У Ахматовой была поддержка и покровительство (Светлана Сталин), а Цветаевой предлагали второсортность (разрешение вернуться без почестей, как бы «через секретаря», по выражению А. Н. Толстого). Не вынесла «статистического равенства».
После телепередачи Л. Аннинского «Серебро и чернь».