Река времени. Дневники и записные книжки

«Не дай бог жить в эпоху диктатур», ― сказал бы я, ибо перемены нужны, как смены воздуха, и не все из них к худшему. Диктатура же ― всегда сапог над поверженным.

***

Читаю Виктора Суворова, бежавшего на Запад. Его книга о второй мировой. Много интересного. Умеет находить связующую нить между фактами. Но к концу чтения уже тошнит: все диктаторы (и Гитлер, и Сталин) одинаковы, их деяния стоят на лжи, а отец лжи ― дьявол. Мысль банальная. Не слишком ли просто, однобоко?

***

Из всех русских «логий» филология ― единственная, где есть корень «любовь», заметил Сергей Аверинцев, замечательный словесник и философ. «Не так важно, нравится ли Вергилий нам; важно, понравились ли мы Вергилию». Это надо понимать так, что причастность к культуре требует смирения, а не самоутверждения. «Рассуждать о падении культуры бесполезно, пока мы не научимся видеть истинных врагов культуры в самих себе».

Кто-то отмечал, что Аверинцев очень хорошо говорил, а «при советской власти хорошо говорить уже было диссидентством».

(Из статьи М. Л Гаспарова «Памяти Сергея Аверинцева», ж. «Новый мир», №6, 2004 г., стр. 124).

***

Всё, что мы знаем, мы знаем через слово, через рефлексию. Слово не бесплотно: у него есть грамматика, стилистика, поэтика, риторика. Не зная этой организации слова, мы не можем постигнуть и дух. Выражаться иррационально, через заклинание и гипноз ― значит, употреблять слово не по назначению, считал Аверинцев.

С последним можно и не согласиться. И в гипнозе, и в заклинании слово есть слово. Я люблю слово и как логос, и как мелодию чувства. Учёный исследует предмет с помощью логики, разума. Художник – с помощью и чувства, и разума. У художника мысль вырастает из чувства.

***

Если перевести эти мысли на язык художественной литературы, то получится, что и в прозе, и в поэзии наших дней (преимущественно) преобладает слово с рефлексией. Отсюда сложность, немузыкальность языка. Лирическая проза и стихи цельного чувства, собственно лирика ― с другой эстетикой гармонии. Господствующее направление сейчас ― рефлексия.

***

Чувствую себя осколком времени, разбившегося, исчезнувшего, как пыль, затянутого новым культурным слоем.

***

К какой школе мог бы я отнести свои стихи? С символистами меня роднит тяга к музыке, с акмеистами предметность. Но вся поэзия предметна, кого ни возьми. Акмеисты ничего нового в этом смысле не сказали, только определили предметность модным и непонятным словом.

Можно ли вообще новую поэзию послесеребряного века, в которой переплелись, переплавились приметы всех школ, отнести к какому-либо направлению? Всё в ней смешано, растворено (или недоразвито до степени различий?). Значит ли это, что серебряный век был более эстетически развит?

***

Чувство и разум. Платон и Аристотель. Восток и Запад. Если чувство ― Восток, то я ближе к Востоку. Всегда стремился понять мир через себя и из себя через чувство. В шестнадцать лет мне тогда подарили книгу дневников М. Пришвина «Глаза земли», и она легла на душу как откровение, как своё, родное. Это и было моё «воспитание чувств», материнское молоко моей души.

Пришвин ― не западный человек, хотя и жил в Германии несколько лет, учился, любил Вагнера (к которому я совершенно равнодушен). И, тем не менее, его способ чувствовать и думать был близок мне в молодости и остаётся близким и теперь.

***

В одно из воображаемых путешествий в Москву. В родном переулке вижусь с товарищами, друзьями детства, хорошие были ребята, без гнили. Вот прихожу к одному, говорю: «Что ж, вот и жизнь незаметно прошла, / представлялась же нам бесконечной». Начало неродившегося стихотворения. А, может быть, уже стихотворение-двустишие.

***

Та жизнь, которой я хотел жить, не удалась, а другой начинать не хочу, да и не к чему. Всё отлилось, определилось. Не хочу и не могу изменять той, которая была в моей душе, мучилась, пытаясь родиться, и так и не родилась, умерла в родовых муках. В сущности, может быть, и я не родился или уже давно умер. Живёт кто-то отдалённо похожий на меня.

***

Красивые и нежные цветы не растут на отравленной почве, зато уродов и сорняков она родит в изобилии. Опрокинутый во зло мир лежит вокруг. Жизнь стала суетой. И в этом «слепые вожди слепых» видят её высший смысл, тогда как в ней теряется всякий здравый рассудок; способности же духовные и вовсе угасают.

Рынок, базар, где я был сегодня, только сгусток новых ярмарочных отношений, основанных на жадности и наживе.

***

Питомцы Лит. Института считают себя исключительными людьми. Немногие попадают в обойму, немногие оправдывают аванс судьбы. Лит. Институт, конечно, поддерживает культуру письма, грамотность, держит штандарт, но и фабрикует писателей, как инкубатор цыплят. Создаёт кризис перепроизводства. Для учившихся там и преподававших это, конечно, святыня, питающая матерь, своего рода Тибет для посвящённых, с его ламами и буддами, и мастерская тайн ремесла. Атмосфера близости к богам, к вершинам остаётся на всю жизнь. Но писателя создаёт жизнь, а не учебное заведение.

***