Река времени. Дневники и записные книжки

Много опасностей угрожает Земле людей: космос, вулканы, наводнения, ведомые и неведомые болезни. Но самые страшные, созданные сами людьми: шовинизм, стремление к мировой гегемонии и религиозный фанатизм. Стремящиеся к мировому господству, к победе одной религии над другими думают, что принесут мир и покой, а сеют ещё больший раздор и ненависть.

***

Счастье – это не всегда достижение. Иногда и избавление от ненужного, от боли, от избытка чужих мнений, вредных привычек, докучных забот, неприятных лиц, лишнего шума и многого в этом роде.

***

Счастье – это отсутствие несчастья. Но главное – это любовь к человеку и его ответное чувство. Так бывает в детстве у большинства людей. Мать, отец, все близкие любят ребёнка – и он отвечает им и всем людям тем же. Мир улыбается ему, и ребёнок отвечает улыбкой.

***

Происхождение, древность рода, семейные предания – всё это хорошо, но это только условия для благородства. Человека делает благородным его сердце. Без воспитания, здесь, конечно, не обойтись. Без самовоспитания, тем более. Иначе как объяснить, что условия, среда одинаковые, а люди выходят разные.

Значит, одухотворённое сердце плюс воспитание – вот что нужно человеку для благородства. И, конечно, расположенность самого человека к такому пути развития.

***

Мы слишком много думаем, мыслим по-западному. Скальпель анализа вырезал из нас чувство. Может быть, поэтому с приятным волнением ждал по телевидению старый индийский фильм «Бродяга». При первых же титрах и кадрах вспомнилось то время – 1954 год. Значит, я учился в седьмом классе. Фильм, по-видимому, вышел на экраны зимой. Была влажная оттепель, я бежал без пальто с патефоном в руках в другое парадное, в квартиру на пятом этаже; там две девушки-студентки достали только что вышедшую пластинку с песней из фильма. И мы собирались её послушать.

Смотрел одним чувством, без критики. Много хорошей музыки, танцев. Это не мюзикл, а просто индийское кино со вставными музыкальными номерами вроде зонгов Б. Брехта.

Всё в душе зашевелилось. Сна ночью не было. Перебирал в памяти страницы моего романа «В поисках рая» о том времени.

***

Вечером следующего дня польский «Пепел и алмаз». Непонятно, чем он тогда, в 60-е, так поразил нас, показался ошеломляюще революционным. Может быть резкостью, жёсткостью языка, вызывающе дерзкой игрой Збигнева Цыбульского, всей непривычностью западной манеры поведения? Теперь и самая эта манера, и резкая смена кадров, и все приметы западного быта, и бунтарство главного героя кажутся малоубедительными, психологические мотивы поступков бегло набросанными. Резкая чёрно-белая плёнка неприятна, сцены с бельём (красное на чёрном), смерть на свалке – вычурными.

Ничего общего с тем, что мы испытывали тогда, даже напротив: от безмерного обморочного шока с холодком безысходности и трагизма, – к досаде и разочарованию.

***

Каким бы ни был человек, он имеет право быть самим собой, если это не угрожает чужой жизни. И мнения, и привычки, и характер – неприкасаемое достояние человека. Но как трудно это входит в сознание людей! Все конфликты вырастают из этого противоречия. То же самое и в отношениях народов. Как тут быть? Выход один: свободу и уважение к человеку ставить выше нетерпимости. По степени свободы и уважения к человеку измеряется зрелость общества и личности.

***

Я выстраиваю своё высказывание как произведение искусства, как монолог, в котором не должно быть недостатков. И это не имеет ничего общего с категоричностью.

***

В руках книжка стихов. Хороших, честных, но слишком прямо всё называющих. Десятилетней давности, но уже вчерашний день, ушедшая эпоха. Как это могло случиться? Слишком густы приметы времени. Эпоха ушла – и приметы никому не нужны. В поэзии вечны только те детали, которые это вечное выражают.

***

Говорят о людях, пишущих с первым непосредственным чувством: это человек черновика, в том смысле, что там есть что править, приглаживать, причёсывать. А для меня (а, может быть, и многих других), едва ли не самое лучше время писательства – это время черновиков. Не в том смысле, что они были плохи, а в том, что как будто не мной были написаны, а приходили из того источника, где всё уже было готово и только ждало прикосновения пера и карандаша. Всё, что было чистого и лучшего, что ещё не успело окислиться и покрыться пятнами, всё было в этих первых страницах. Они и были черновиками, и там было что поправлять, но я никогда этого не делал, потому что благодарность моя не имела границ и чувства не нуждались в повторных прикосновениях. Перечитывать их я мог бесконечно и всегда с наслаждением, но прикасаться вторым и третьим пером было просто не нужно. Типичное дилетантство, юношеское неведение подводных ям и подвохов! Строчки прорастали из меня, как листья и цветы на дереве жизни. Звуки лились тихой согласной мелодией. Я слышал музыку сфер, не сознавая этого.

Было это и потом, но уже не в первом младенческом сне. Первое дорого не тем, что оно лучше (бывали страницы и посильней), а тем, что оно первое, чудо жизни.