Река времени. Дневники и записные книжки

Мысль о том, чтобы сделаться оборотнем, дабы сохранить истину, для меня неприемлема. Нельзя служить Богу и сатане, делать подлости, а в шкафу хранить белые одежды. Между тем, философия компромиссов, размытых границ между добром и злом становится знаменем нашего времени. Цель, дескать, обеляет человека, какими бы средствами он не пользовался. Философия большевизма наоборот, опасная тем, что прагматична. В самом деле, довольно часто бывают в жизни положения, когда абсолютная честность невозможна, несовместима с жизнью даже. Но чаще мы лжём выгоды ради и собственную слабость оправдываем уловками борьбы, тактическими хитростями. Такое лицемерие опасно прежде всего для нас самих. Внутреннее подполье – ох, какая бездна!

Вот почему так удивил меня роман Д., когда-то пострадавшего за правду и пришедшего к мысли скрывать свои убеждения ради будущего их торжества. Придёт, дескать, день, и мы снова наденем белые одежды. Но разве на них не останется грязи пройденного пути? Стерильно белые халаты бывают только в больничных операционных, да и то не всегда.

В жизни, конечно, бывает всякое, но хотелось бы всё же верить, что честность человека есть его единственные белые одежды.

***

Защитники «двойной» философии говорят, что это роман о профессиональной этике. Но это как раз и делает его однобоким. Совесть человека не определяется профессией. Литература наша обращалась к человеку не через его специальность, а прямо через душу. Профессиональная нравственность всегда продолжает общечеловеческую. Совесть одна, а не две.

***

Всякий привет от мужчины к женщине есть установление единства между духом и чувством. И совсем неважно, кто первый зовёт к единству: дух или чувство. Они должны быть вместе. Мужчина-дух возвышает женщину-чувство. Она смягчается и согревает его теплом жизни, но дух не должен слишком томиться под бременем чувства, а чувство слишком склоняться перед духом. Дух не должен разлучаться с чувством, чтобы не умереть, а чувству не нужно изнывать под тяжестью плоти. Чем выше дух, тем светлее чувство, которое он несёт в себе.

***

С юности тянулся я к мудрости, читал Аристотеля, и Декарта, и Маркса (находя всё это трудным и скучным, но необходимым). Но больше питался собственным «чувством мысли».

***

О человек добром, но дурной наружности говорят: «У него душа красивая». Но красота, скорее всего, свойство внешнее, обольщение для глаз. Душа же в красоте не нуждается. Она живет чем-то более высоким по отношению к красоте.

***

Хорошая сторона наступившей свободы: доступность ранее запрещенных, или «задержанных» книг. «Улисс» Дж. Джойса. Сколько я слышал об этом романе! И несколько строк, прочитанных мною, кажется в 63 году в каком-то литературном журнале, там, где у него без знаков препинания, хмелем ударили мне в голову. Это было нечто, подобное взрыву. Голова закружилась, понесся вихрь образов и слов. Это и был поток сознания, когда мысли и слова рождаются сами, а писатель только записывает их. Безотчетное вдохновение!

Так, от этого электрического удара, вспыхнула первая строчка повести «Была весна», за ней другая – и огненная лава, с которой немыслимо было справиться, покатилась, высекая разряды из поневоле откликавшегося мозга. Я уставал, совсем не просил, не хотел этого. Я сделался самописцем какой-то непонятной силы. Как будто писал не я, а какой-то другой человек, о котором я доселе только смутно догадывался.

Потом, в музее, в старом журнале «Интернациональная литература», кажется, за 1933 г. случайно наткнулся на целую страницу текста, из которого некогда прочитал десять строк, ― и она показалась мне тогда невыразимо прекрасной. Может быть, она такой и была. Это было время повести моей «И просил вернуться», продолжавшей первую, выливавшейся из неё, как из переполненного сосуда. Материал, импровизация подавляли разум. Ни сюжета, ни композиции в привычном понимании, не было. Был льющийся поток изнурительного, опустошительного счастья. Наверное, там есть к чему прицепиться критике, но я считаю обе эти вещи абсолютно гениальными. Говорю это потому, что считаю себя медиумом, посредником посетившей меня силы. Не страдательным передатчиком – все-таки я был сотворцом происходившего. Я создавал этот поток и был им. Я записывал, подправлял, и мучился, и радовался. Но толчком был тот кусочек прочитанного мною текста Джойса. Если бы тогда, в 60-е, обе повести появились в печати, судьба моя могла бы сложиться иначе.

И вот теперь, через сорок лет, вся книга Джойса в руках. Какое тягостное чтение! Какой обман ожиданий! Всё сводится к животному, низшему в человеке, к тёмным инстинктам пола, монотонно, затянуто.

Так получилось, что художественно прекрасной страницей из Джойса остался для меня тот прочитанный в молодости, в жёстком цензурном воздухе, кусочек текста.

***

Я был доволен написанными строчками, но, ложась спать, подумал, что ведь всё начиналось не тогда, а ещё раньше. Начало моего плавания, конечно, не Дж. Джойс, о котором в семнадцать лет я ничего не слыхал. Воды струились из моего сердца, горечь их обращалась в сладость.