Реки Лондона

– Вам нравится? – спросила Тайберн. – Семнадцатый век, довольно грубое подражание итальянскому стилю. Кроме самой статуи – была найдена в земле, во время постройки станции «Свисс-Коттедж».

Она провела ладонью по щеке нимфы.

– Мрамор бельгийский, хотя археологи уверяют меня, что он был добыт где-то здесь, неподалеку.

Я не мог понять, почему мне не хочется выпить воды. Я частенько пил воду, когда не было пива, кофе или диетической колы. Пил ее из бутылок, а то и из-под крана. В детстве я вообще пил воду только из-под крана. Набегавшись во дворе, влетал домой разгоряченный, взмокший, открывал кран и подставлял рот под струю, не потрудившись даже взять стакан. Мама обычно ругалась, застав меня за этим делом, а папа просто просил быть осторожнее.

– А вдруг оттуда рыбка выскочит? – говорил он. – Проглотишь и не заметишь!

Папа частенько высказывался в таком духе, и только к семнадцати годам я понял, что он в такие моменты просто бывал обдолбан в хлам.

– Прекратите, – просипел я.

Она очаровательно улыбнулась.

– Что именно прекратить?

Я не имею ничего против алкогольного опьянения. Но на вечеринках рано или поздно наступает момент, когда я словно со стороны гляжу, как пошатываюсь и натыкаюсь на все подряд. И думаю: ну сколько можно, надоело, можно мне уже обратно трезвую голову? Вот теперь меня точно так же стало раздражать внезапное стремление купить букет роз, явиться с ним в Хэмпстед и пить из незнакомых фонтанов. Я сделал шаг назад – вернее, попытался, потому что мне едва удалось шевельнуть ногой.

Улыбка пропала с лица Тайберн.

– Не хотите водички? – спросила она.

Она зашла слишком далеко и понимала это. И понимала, что я понимаю. Чем бы она меня ни опутала, оно действовало слишком исподволь и не могло заставить выполнить такой прямой приказ. И потом, я помнил про рыбку.

– Отличная мысль, – сказал я. – Там через дорогу есть паб. Пойдемте посидим.

– Хитер, стервец, – прошипела Тайберн, вряд ли имея в виду меня. Подалась вперед, глянула мне в глаза. – Вы хотите пить, я знаю. Так пейте!

Я чувствовал, как меня начинает клонить вниз и вперед, к воде. Это было непроизвольно, как судорога или икота, с той только разницей, что сейчас все мое тело действовало, подчиняясь чужой воле. И это вселяло ужас. Я вдруг осознал, что ни Матушка, ни Старик Темза даже не пытались управлять мной. И что, захоти они, я бы встал с ног на голову и принялся ходить на ушах. Имеет ли их сила некий предел? Или Матушка и Старик Темза по какой-то другой причине до сих пор не явились на Даунинг-стрит диктовать свои условия? Потому что случись так, люди бы заметили. По крайней мере, то, что река стала бы значительно чище.

«Должно быть, дело в Найтингейле», – подумал я. Он оплот противостояния человеческого разума сверхъестественным силам. Единственное, что отличает его от любого другого человека, – его магия. Значит, эта магия обеспечивает ему защиту. Голова работала с трудом, но думать вообще тяжело в тот момент, когда живое воплощение печально известной реки Лондона пытается тебя мысленно подчинить.

Чтобы выиграть хоть немного времени, я резко дернулся назад. Помогло слабо, однако меня хотя бы шатнуло не к фонтану, а от него. Найтингейл не успел научить меня блокировать чужую магию, и я решил попробовать Импелло.

Вызвать в сознании форму оказалось много легче, чем я ожидал. Только потом сообразил: воздействие Тайберн затронуло только ту часть мозга, которая отвечает за инстинкты, вот я и поддался панике. В целом же он функционировал как надо.

– Импелло, – произнес я, пытаясь оторвать статую от постамента и поднять ее в воздух.

Раздался грохот трескающегося мрамора. Широко раскрыв глаза, Тайберн резко обернулась. Как только она отвела взгляд, мне сразу стало легче и наконец удалось шагнуть назад. Я мысленно отпустил форму, и в тот же миг голова статуи разлетелась на мелкие осколки. Один ударил меня в плечо, другой острым краем оцарапал щеку, а третий, размером с небольшую собаку, приземлился у самых моих ног.

Купальня для птиц тоже треснула, и вода из нее теперь растекалась по всему патио, словно лужа крови.

Тайберн снова повернулась ко мне. На лбу у нее была царапина, а в сарафане чуть выше бедра зияла прореха – порвало осколком.

Она хранила ледяное молчание, и это был очень, очень скверный знак. Я уже видел такую реакцию: один раз – у своей мамы, другой – у женщины, брата которой только что сбил пьяный водитель. Стараниями прессы люди привыкли думать, что чернокожие женщины все как одна склочные, что они все время скандалят, орут и возмущаются. И либо ведут себя как хабалки, либо хранят достоинство, хоть и живут бедно, стойко переносят трудности и только сетуют: «Почему ж мы концы с концами не сводим?» Но если чернокожая женщина зловеще молчит, вот как Тайберн сейчас, если ее губы сжаты в жесткую линию, а лицо бесстрастно, словно маска, – знайте, вы приобрели смертельного врага. Короче говоря, «вас арестовали, отправляйтесь в тюрьму» [38].