Реки Лондона

Было очень трудно качаться, не залетая за край сцены. Пытаясь скорректировать траекторию, я начал выписывать восьмерки. Несколько метров по-прежнему отделяло меня от опоры декораций, и я раскачивался изо всех сил, болтая ногами в воздухе.

И тут зал взревел. Я ощутил, как волна гнева, злобы и ярости выплескивается оттуда, словно дождевая вода из ливневого стока. Это отвлекло меня, и в самый ответственный момент я влетел лицом в занавес. Прыгнул, отчаянно попытался ухватить руками и коленями побольше ткани, чтобы не съехать с размаху вниз, на сцену.

А потом погас свет. Лампы не мигали, не искрили – просто одновременно погасли без всяких театральных эффектов. Я был уверен: где-то в недрах сложной осветительной системы Королевской оперы несколько микрочипов сейчас осыпались мелким песком. Когда висишь на одних руках и еле держишься, лезть лучше всего вниз. И я, с трудом преодолевая боль в предплечьях, начал осторожно спускаться по занавесу.

Судя по тишине в темном зале, зрители не впали в панику. В сложившейся ситуации это пугало гораздо больше, чем если бы они перепугались.

Одинокий белесый луч словно прожектором осветил Лесли.

– Леди и джентльмены! – воззвала она. – А также мальчики и девочки! Думаю, пора нам выйти на воздух и немножко поиграть.

Один из маминых дядьев как-то купил билеты на матч «Арсенала» со «Шпорами» в Хайбери и взял с собой меня, потому что его сын не смог пойти. Мы сидели в самом низу, среди обладателей абонементов. Они были самыми яростными футбольными фанатами из тех, кто пришел посмотреть игру, а не подраться. Находиться в такой толпе – все равно что попасть в волну прилива. Как ни пытайся двигаться в противоположном направлении, волна все равно будет нести тебя вперед. Игра получилась неинтересная и шла к тому, чтобы окончиться нулевой ничьей. Этот момент неотвратимо приближался, как вдруг в добавочное время «Арсенал» совершил решающий бросок. Когда они вышли на линию штрафного, весь стадион затаил дыхание, все шестьдесят тысяч человек. И когда нападающий «Арсенала» четко послал мяч в ворота, я, сам того не ожидая, заорал от восторга вместе с остальными. Совершенно непроизвольно.

Вот примерно то же самое я испытывал теперь, когда Генри Пайк повел публику прочь из здания Королевской оперы. Должно быть, я все же соскользнул с занавеса и пролетел последние два метра вниз, ибо вдруг обнаружил, что лежу на сцене с резкой пульсирующей болью в ноге и острым желанием разбить кому-нибудь лицо. Кое-как поднявшись на ноги, я увидел прямо перед собой изуродованное лицо Лесли.

Я отшатнулся. Вблизи оно выглядело еще более жутко. Я старался не смотреть на эту гротескную маску. А по обе стороны от Лесли стояли актеры, занятые в пьесе, – все мужчины, все довольно взвинченные и, за исключением молодого баритона, какие-то уж слишком крепко сложенные для служителей высокого искусства.

– Вы в порядке? – пропищала Лесли. – А то мы за вас беспокоились.

– Вы же хотели меня повесить, – напомнил я.

– Питер, – вздохнул Генри Пайк, – я никогда не желал вам смерти. Последние несколько месяцев я привык видеть в вас не заклятого врага, а скорее персонажа для комической паузы. Эдакого смешного чудака, который в нужный момент появляется со своей собакой и откалывает забавные номера, давая истинным мастерам сцены возможность сменить костюм.

– Но Чарльз Маклин, насколько я понял, так и не появился.

Длинный нос презрительно сморщился.

– Ничего, – бросила Лесли, – этот колченогий ублюдок не может прятаться вечно, когда-нибудь он да вылезет.

– А пока его нет, мы… – хороший, кстати, вопрос. – Что же мы будем делать?

– Играть наши роли, – ответила Лесли. – Мы – мистер Панч, неукротимый дух бунта и мятежа. По природе своей мы создаем вокруг неприятности, а ваша природа велит вам препятствовать этому.

– Но вы убиваете людей, – заметил я.

– Увы! – вздохнула Лесли. – Искусство всегда требует жертв. И поверьте тому, кто знает об этом не понаслышке: смерть не столь трагична, сколь скучна.

И тут меня как громом поразило – я осознал, что говорю не с конкретной личностью. Эти его словечки, как будто надерганные из разных эпох, эти странно изменчивые идеи и действия – все свидетельствовало об одном: это не Генри Пайк и даже не Панч. Это просто образ, персонаж, собранный, словно лоскутное одеяло, из многочисленных клочков, блеклых и истрепанных. Возможно, так всегда бывает с призраками: узор чьей-то памяти отпечатывается на материи города и сохраняется там, словно файл на жестком диске. И постепенно стирается, по мере того как на эту матрицу наслаиваются жизни новых поколений лондонцев.

– Вы меня не слушаете, – возмутилась Лесли. – Я тут выкроил минутку из своего плотного расписания, чтобы насладиться триумфом, а вы ушли куда-то в себя!

– Скажите, Генри, – спросил я, – как звали ваших родителей?

– Мистер и миссис Пайк, разумеется, как же еще?

– А их родителей?

Лесли рассмеялась.

– Не морочьте мне голову, – сказала она. – Их звали Отец и Мать.