Реки Лондона

Я прорвался к сцене, растолкав с дороги скрипачей – но совершенно напрасно. Даже подпрыгнув, я не сумел бы ухватиться руками за бортик. Один из скрипачей спросил, какого хрена я вытворяю, и, при поддержке контрабасиста, пообещал разбить мне голову. Оба смотрели на меня одинаково – шальными глазами поддатых пятничных гуляк. Такой взгляд означал влияние Генри Пайка, это я уже уяснил. Схватив пюпитр, я приготовился защищаться, и в этот момент оркестр снова заиграл. Жаждущие крови музыканты тут же забыли обо мне, схватили инструменты, вернулись на свои места и принялись играть до странности спокойно и чинно, если учесть их нервную вспышку три минуты назад. Я слышал, как существо с телом Лесли верещит своим жутким пронзительным голосом:

               Наш Панч разлучился с любимой
               И грустную песню поет.

Что делает Лесли, я не видел, но, судя по тексту песни, она играла сцену, где Панч из окна своей темницы смотрит, как воздвигают эшафот. С обеих сторон оркестровой ямы были двери, и через какую-нибудь из них наверняка можно было попасть за кулисы. Я вновь принялся расталкивать музыкантов, пробираясь к ближайшей двери. Мой путь отмечали треньканье, звяканье, грохот и возмущенные выкрики. Выбранная мною дверь вела в узкий коридор, от которого вправо и влево ответвлялось еще несколько таких же. Сцена у меня осталась слева, стало быть, решил я, еще один левый поворот приведет меня за кулисы. И правильно решил, только закулисье в Королевской опере – это практически самолетный ангар, помещение втрое больше самой сцены и с высоченным потолком. Туда бы и аэростат легко поместился. Костюмеры, осветители и прочие вечно незримые для публики служащие театра столпились у самого выхода на сцену и застыли неподвижно под действием тех же странных чар, которыми Генри Пайк подчинил себе зрительный зал. Я немного удалился от источника этих чар, что давало мне шанс успокоиться и подумать. Лицо Лесли разрушено, и теперь, если я уколю ее транквилизатором, оно распадется на части. Врываться на сцену тоже нельзя – судя по всему, в своем сценарии Генри Пайк именно это и прописал. Я принялся аккуратно протискиваться между работниками театра, стараясь пробраться к сцене максимально близко, но так, чтобы оттуда меня не увидели.

Эшафот ставить не стали. Вместо него петля свешивалась прямо сверху, словно на рее. Либо Генри Пайк подготовился лучше, чем я ожидал, либо по сюжету сегодняшнего оперного спектакля кого-то должны были повесить. После того, очевидно, как все всё допоют.

Лесли, все еще изображая Панча, страдала и томилась за решетчатым окном тюрьмы. Судя по всему, она больше не придерживалась оригинального сюжета Пиччини, а вместо этого потчевала зрителей жизнеописанием некоего Генри Пайка, талантливейшего актера, начиная с его скромного дебюта в небольшой деревушке в Уорвикшире и заканчивая головокружительной карьерой на подмостках Лондона.

– И вот, – возгласила Лесли, – из неопытного юнца я стал маститым актером, и талант, дарованный мне Богом, долгие годы приумножался на этой сцене, перед лицом бескомпромиссной и взыскательной лондонской публики, любовь которой я завоевал.

Из служащих, столпившихся у кулис, никто не издал ни единого смешка, что говорило о чрезвычайно мощном внушении. Найтингейл даже не начал проходить со мной «Начальный курс по внушению», поэтому сейчас я не мог определить, сколько магической энергии требуется, чтобы держать в трансе две тысячи человек. Но точно знал, что немало, и понял, что лучше уж пусть у Лесли распадется лицо, чем скукожится мозг. Огляделся вокруг – где-то же у них должна быть аптечка для оказания первой помощи. Доктор Валид сказал, что мне понадобятся физраствор и бинт, чтобы перевязать голову Лесли, если придется самому бороться за ее жизнь до приезда «Скорой». Аптечку я обнаружил на полке, прямо над рядом огнетушителей. Она находилась в красном кейсе из толстого пуленепробиваемого пластика – этот кейс при случае и сам мог послужить довольно грозным оружием. Я приготовил последний оставшийся шприц и, взяв в левую руку кейс-аптечку, двинулся к кулисе. Когда мне снова стало видно сцену, Лесли – ну не мог я даже мысленно называть ее Панчем или Генри Пайком – как раз во всех подробностях перечисляла злоключения Генри. В большинстве был виноват Чарльз Маклин, который, как утверждал Генри, назло ставил ему палки в колеса. А когда Генри вызвал Маклина на дуэль, тот жестоко расправился с ним у стен вот этого самого театра.

– Его следовало за это вздернуть, – заявила Лесли, – как и за беднягу Томаса Халлума, которого он прикончил в Королевском театре. Но нет, ему, как любому ирландцу, чертовски повезло, да и язык у него подвешен как надо.