Реки Лондона

Я направился вниз по проходу, к оркестровой яме, хотя представления не имел, как стану забираться на сцену. Несколько зрителей поднялись с мест и, вывернув шеи, пытались разглядеть, что происходит. Я добрался до оркестровой ямы и глянул вниз – музыканты застыли на своих местах. Скрипач-солист стоял совсем рядом, я мог коснуться его, если бы протянул руку. Его трясло, и глаза как будто остекленели. Дирижер постучал палочкой по пюпитру, и музыканты заиграли снова. Мелодию я узнал сразу, с первой же ноты: это была первая песня Панча из оригинальной постановки Пиччини. Старая французская песня «Мальбрук в поход собрался», в английском переложении – «Какой отличный малый».

Тенор-капитан запел первым:

               Наш Панч был отличный малый,
               Носил костюм желто-алый.

Почти сразу вступили бас и баритон, и вот уже все на сцене принялись петь, так слаженно, словно у них перед глазами была распечатка текста.

               С друзьями выпьет, бывало, —
               Такой уж он молодец.

Актеры начали притопывать в такт. Зрители сидели неподвижно, как приклеенные. Я не мог понять, потрясены они, напуганы или просто до крайности возмущены творящимся на сцене фарсом. А потом первые ряды захлопали в ладоши и затопали в такт музыке. Я и сам вдруг ощутил необъяснимое стремление хлопать и притопывать, почувствовал вдруг запах свежего пива и пирогов со свининой, желание позабыть обо всем на свете и пуститься в пляс.

               С девицами хват был, ей-богу,
               И жил на широкую ногу.

Ряд за рядом начинал хлопать и топать, шумовая волна покатилась от партера все выше и выше. Акустика в зале была отличная – топот казался едва ли не громче, чем на стадионе в Хайбери [50], и толпа столь же стремительно подхватывала ритм. Мне пришлось сжать колени, чтобы не отбивать ступнями такт.

               Жил-жил – и отдал душу Богу,
               И тут нашей пьесе конец.

Лесли влезла на сцену, нагло и бесцеремонно поднялась по ступенькам к огромной корме судна и развернулась лицом к зрителям. Я заметил в ее левой руке трость с серебряным навершием, которую моментально узнал, – этот гад стащил ее у Найтингейла.

Луч прожектора вынырнул из темноты, облил фигуру Лесли резким белесым светом. Умолкли музыка и пение, постепенно утих топот.

– Леди и джентльмены! – провозгласила Лесли. – А также мальчики и девочки! Сегодня вы увидите самую трагическую из комедий и комическую из трагедий: историю мистера Панча. Я поведаю ее в честь великого артиста и импресарио, мистера Генри Пайка!

Она явно ждала аплодисментов и, не дождавшись, пробормотала что-то себе под нос. Коротко, резко взмахнула тростью. Зал позади меня буквально взорвался.

Лесли грациозно поклонилась.

– Как хорошо снова оказаться здесь, – проговорила она. – А публики-то побольше, чем в мои времена. Есть тут кто еще из конца восемнадцатого века?

С галерки долетело одинокое улюлюканье – в подтверждение того, что в любой толпе хоть один да найдется.

– Не скажу, что не верю вам, сэр, но все же вы гнусно лжете, – сказала Лесли. – Этот старый бездарь вот-вот явится.

Она привстала на цыпочки, вглядываясь в ряды партера, словно искала кого-то.

– Я знаю, что ты там, черномазая ирландская собака!

Потом Лесли покачала головой.

– А неплохо у вас тут, в двадцать первом веке, – вдруг сказала она. – Столько удобств: водопровод и канализация, самодвижущиеся экипажи. Определенно все условия для достойной жизни.

Попасть на сцену из партера не представлялось возможным. Оркестровая яма была метра два глубиной, а край сцены возвышался над ней так, что не допрыгнуть.

– Сегодня, дамы и господа, а также мальчики и девочки, я для вашего удовольствия представлю свою версию одной печальной сцены из истории мистера Панча, – провозгласила Лесли. – Конечно же, это его пленение и – увы! – последующая казнь.

– Нет! – завопил я. Пьесу я помнил и знал, что будет в конце.

Лесли поглядела прямо на меня и улыбнулась.

– Разумеется, «да», – возразила она, – таков сюжет.

Послышался треск ломающихся костей, и лицо Лесли «потекло», меняя свои черты. Нос стал огромным, крючковатым, голос истончился, превратившись в пронзительный, режущий визг.

– Вот как надо! – заверещала она.

Было слишком поздно. Но я все равно бросился в оркестровую яму. Королевский оперный театр – не затрапезные подмостки, чтобы довольствоваться квартетом и драм-машиной. Нет, здесь вы увидите полноценный оркестр, не менее семидесяти музыкантов. И оркестровую яму соответствующих размеров. Я приземлился аккурат посреди духовой секции, которая отнюдь не поддалась чарам Генри Пайка настолько, чтобы безропотно стерпеть мою бесцеремонность.