Рембрандт

Упомянем ещё один офорт, представленный у Ровинского в равных состояниях, являющийся переработкой доски Зегерса с изображением Товия с ангелом на пути. Офорт от начала до конца проведен в эльсгеймеровском стиле. К эффекту светотени Рембрандт, в последовательных состояниях доски, прибавляет присущий ему дух старообразности людей и вещей.

Тема Зегерса переделана в «Путешествии в Египет». Мария на ветхой кляче так стара, что кажется даже неправдоподобною. Иосиф старчески передвигает ноги за лошадью. Но лес это сама старость, согбенная, разваливающаяся и печальная без конца. Рыхлую землю под ногами художник избороздил пятнами света, играющего в старческих трепетах.

В заключение отметим, что Рембрандт работал над офортом чрезвычайно быстро. Мы знаем, что «Мост Сикса» он набросал в несколько минут обеденного антракта. Не так давались ему ландшафтные картины, в красках. На так давались и не так удавались. Как это замечательно. Создать концепцию с молниеносной быстротой, набросать её в общих чертах, почти схематично, в многозначащих намеках – это по-иудейски. Можно поверить, что полотна Рембрандта разрабатывались его учениками, среди которых были настоящие виртуозы. Но в таких гравюрах, как «Три дерева», как «Омвальский вид», как «Старый Амстердам», за ним не поспеет никакая чужая игла.

Тут он в своём элементе: он и его мысль – и больше ничего.

31 декабря 1925 года

Три дерева

Остановимся на этой графической картине с особенным вниманием. Что, в сущности, изображено? Три дерева растут по соседству, сходясь вершинами. Самое естественное явление. Семя с дерева падает на землю с далеких ветвей. Если бы оно упало близ ствола, и, дав ростки, пустило бы корни, то соединенные корни подавляли бы друг друга. Деревья не могли бы расти свободно и непринужденно. В действительности молодое деревцо поднимается несколько поодаль от первоисточного ствола, а когда разовьется, и в свою очередь покроется широколиственной шапкой, то дружественно соединится с соседним зеленым шатром. Всё совершенно естественно. Но вот на картине Рембрандта с тремя деревьями, в волшебной светотени, натуральное явление, преломившись в нашем сознании, рождает поток идей, который можно отнести к философскому романтизму, если понимать под ним мышление духа в терминах природы. Прежде всего, мы стоим перед эффектом графического волшебства, о котором мы уже говорили. Свет и тьма борются между собою, порождая диалектический, созерцаемый нами, ландшафт. Каждое дерево индивидуально, но вершины деревьев слиты вместе. Среднее дерево имеет более толстый ствол, и, очевидно, старше других. Боковые деревья отличаются друг от друга. Так, правое дерево снабжено более скудной листвой, вероятно, облетевшей с открытой наветренной стороны. Натискам бури три дерева противостоят соединенно.

Такова эта замечательная картина в целом. Историки гравюры, как Кристеллер, Липман, Зингер и другие, ставят её, по художественному совершенству, наряду с лучшими шедеврами кисти великого мастера. Один из них приравнивает её даже к «Ночному Дозору». Со своей стороны, я уподобил бы её, минуя вопрос о совершенстве исполнения, скорее к «Синдикам», подробно рассмотренным нами выше. Мысль моя развивается в путях, проложенных предшествующим анализом. Переведенный на натуралистический язык, иудаизм дает необычную для европейского сознания социальнофилософскую схему. Обычно народ представляется чем-то компактно единым, и из него вырастают разобщенные между собою индивидуальности. Верхи социальной лестницы индивидуальны. Совершенно наоборот в иудаистическом еврействе. Еврейская толпа не аморфна. Даже в безумном шуме различимы отдельные голоса: хрипящие, гортанные, тонко-крикливые и визгливые, мощно-увещевательные и басистые. Каждый бранится, заклинает и пророчествует по-своему. Толпы нет, скопа нет – есть собрание людей. Совсем другое на интеллигентских верхах того же иудаистического еврейства. Там всё слитно и спаяно общим законом, общим учением об Елогиме. Все раввины солидарны между собою и, в пункте Торы, примыкает к ним всецело и многочисленная паства Балшема – евоический хасидизм. Отовсюду, из всех почв, стволы тянутся к небу индивидуально, соединяясь с шумящими вершинами вместе. Вместе противостоят они и бурям исторических непогод. Могут быть и там разграничения в понятиях: раввинская юридичность сталкивается с экзальтированною мистичностью особенного типа. Но головы всех всё-таки, в последнем счете, прислонены друг к другу. Такова база существования еврейского народа в его целом. Низы рассыпаны. Верхи спаяны между собою. Над народом распростерт свод тем более высокий, что он создан интеллектуальными отвлечениями всего Израиля. Вот где плотина, о которую с ревом разбиваются волны низших стихий. Пусть все водолазы мира соединятся, чтобы оспорить мельчайшее словцо в законе – раввинизм от этого не пошатнется ни в одном своём устое. Всё будет по-прежнему. Будет только та или другая, более или менее временная, беда или нищета. Но правда пребудет одна из века в век.