Рембрандт

Такому же основному анализу легко подвергнуть и другие офорты того же типа, причём «трем деревьям», о которых мы уже упоминали, я посвящаю отдельную главу. Вот перед нами довольно большой офорт, изображающий лейденскую мельницу семьи Рембрандтов. Мельница выгравирована с величайшею тщательностью. Видна каждая дощечка, каждая балка, и всё вместе, с мощно-простыми крыльями взято в одном и остановившимся пластическом аккорде. И хотя аккорд этот, из мельчайших музыкально-зрительных мотивов, захватывает внимание, всё же в этом офорте командующею величиною является небо с убегающею вправо далью. Небо девственно чисто и нигде не тронуто иглою. Ни пылинки, ни облачка, ни птички. Световая пустыня легла на изображение, освещая и пожирая его. Такое же впечатление производил и офорт 1641 года, представляющий хижину с соломенной крышей, и прислоненное к ней большое дерево. Тут светового пространства ещё больше, чем на предшествующем офорте. «Вид Омвала» у Амстердама построен на том же принципе, и опять слева, как и на офорте с мельницею, зовет внимание большое изображение, на этот раз дерева, а справа открывается воздушная даль. Но здесь даль не уходит в горизонт, не сливается с ним, а заполнена домами, мельницами, лодками с людьми. Светоносное пространство на некоторых офортах совершенно заливает доску, и если на импровизационном изображении «Моста Сикса» ещё и даны некоторые ближайшие предметы, вроде перерезывающей небо мачты, то уже на офорте 1651 года, «Dus gold wieger speed», всё дано, как с птичьего полета, под нетронутым ясным небом.

Ещё одна черта обращает на себя внимание в пейзажных офортах Рембрандта. Всё изображаемое носит у него печать той здоровой ветхости, которая может поспорить с иною юностью. Домишки старенькие, деревья старые, стара без ветхости и мельница, которая с ремонтом простоит еще много лет на том же месте. И люди, копошащиеся в этих ландшафтах, старые-старые, будь они даже подростки. Но именно вековечный элемент старости вносит в ландшафты Рембрандта ноту времени, обычно созвучную с соотносительным элементом пространства. Само небо кажется стареньким, несмотря на безоблачную ясность. Перед нами чудеснейший офортик, хижина с досчатым забором. Слева пруд с гусями, а справа старенькая телега. Ветхая изгородь уже расползается, доски отделились друг от друга, но ничто не предвещает их замены новым сооружением. Над всею этою ветхостью поднимаются два дерева, среди которых высится черная дымовая труба. В этом смысле очень характерен и офорт 1646 года, изображающий художника, набрасывающего вид древних-древних хижин. Любезная ли сердцу Рембрандта старость людей и вещей особенно господствует в офорте 1648 года, с полуразрушенным деревом без ветвей, у голого туловища которого сидит пишущий св. Иероним. Здесь всё ветхо насквозь. Дерево тысячелетнее. Стар старик, стар лев, стара одинокая птица на обнаженном обрубке ветви. Целый ряд ландшафтов, с изображением аллей, разрушенных башен, с коровами на водопое, со стадами коз, поднимающих пыль на дороге, дополняет иллюстрацию нашей мысли. Содержательность, светоносность и ветхость – вот факторы пейзажного творчества Рембрандта.

Прекрасно изображен и так же типичен в этом отношении и «Рандорп», место рождения Гендриккии Стоффельс. В нескольких оттисках мы имеем перед собою старушку – природу в этом мирном уголке голландского быта, на котором так любовно остановились старые-старые глаза всё иудаизирующего Рембрандта. Так и видишь старую руку, ласкающую иглой опять древние изгороди из расползающихся досок, калиток, мостов. Наверху – квадратная башня. А отсюда ландшафт спускается вниз в каком-то вековечном падении. Старушка-изба почти распласталась на земле. Даже песок для увеселительных прогулок – «das Wzedehen» – имеет у Рембрандта стариковский вид. Над черною массою деревьев белеет укоризненное небо. Это совсем по-иудейски.

Но остановимся на несколько мгновений на знаменитых «Трех хижинах», с этой точки зрения. Легро оспаривает принадлежность этой вещи игле Рембрандта. Но критическая оценка вещей не всегда идет на поводу у техники. В смысле рембрандтологии эти вещи вполне в духе нашего художника. Всё тут иудаизировано до последней черты. Три хижины образуют настоящую семейную хронику. Здесь Авраам родил Исаака, а Исаак родил Якова. Здесь поколения вырастали у редко починяемых фасадов, в тени лесного мамврийского дуба. Дерево так старо, что почти вылезает из почвы. У одной из хижин виднеется группа людей, и хорошо, что нельзя распознать отдельных фигур. Всё сливается в мировой музыке жизненного вечера. А небо над хижинами чистое-чистое, терпеливое, высокое и безмолвно благословенное. Чтобы награвировать или задумать такую вещь, вслед за «Тремя деревьями», нужно иметь и носить в своей душе иной мир, чем мир Остадэ, Эвердингена или Ватерлоо. Одинокий во всём, Рембрандт одинок и в ландшафте.