Репрессированный ещё до зачатия

А «бровеносец» потешал плачущую страну в потёмках ещё семь лет.

Компенсация

В голове теперь полный порядок: все тараканы чисто выбриты, пронумерованы и покрашены.

Н.Богомолов

Нужда выпихнула меня в тоскливую февральскую командировку. От журнала «Турист».

Заявился я в Брянск к первому секретарю обкома с температурой, без голоса. Я не мог говорить, и свои вопросы я задавал Крахмалёву по бумажке.

Эта беседа потрясла меня. Какой вопрос ни подсунь…

В ответ самодовольная, сытая и тупейшая идиотская ухмылочка, разнос рук в стороны:

– Про это вам лучше спросить в таком-то отделе у такого-то…

Лезешь с новым вопросом.

– А по этому вопросу вам лучше выехать в такой-то район к первому секретарю…

Какой же Крахмалёв председатель комитета по Десне, какой же он защитничек малых брянских рек, если он обо всём этом имел смутное представление?

Неделю я скакал по области, собрал нужный материал и написал беседу с первым «Возрождаемая красота».

О чинопочитающий задолиз Хомут[140] весь гонорар выписал персеку.[141]

Я бегом к Хомуту:

– Что же вы весь гонорар махнули в Брянск?

– А ка иначе? – хохотнул Хомут. – Что ты тут расходился, как квочка перед бурей? Вспомни, интервью кто тебе давал?!

– А писал-то кто? Крахмалёв? Да ну если по большому счёту, он и понятия не имеет о том, что было в беседе! Кадриль простенькая. Я придумывал ему вопросы и сам же отвечал за него. У него ответов не было. Я неделю кружил по всей Брянщине, копил фактуру. Его великие труды состояли лишь в том, что он завизировал присланную ему по почте уже готовую беседу: «С изложенным согласен». Вот и весь его вклад! В конце полосы была строка: «Беседу записал А.Санжаровский». Зачем вы её похерили? Чтоб спокойней оставить меня без гонорара и угодить партбоссу? Так?.. Молчите?.. Да и потом, ему, члену ЦК КПСС! первому секретарю обкома партии! очень ли нужны мои тоскливые восемьдесят четыре копейки?

– Не заговаривайся! Песнь не о копейках. А о рублях!

– Какая разница? У меня и этих копеек нет на хлеб сегодня! Вам ли объяснять… После ТАССа я у вас вольный художник. Еду только на проклятой гонорее![142] Месяц я провалялся в больнице. Мне даже больничный не оплачивается!

– А как ты хотел? Положение о вольных художниках для всех одно. Не оплачивается больничный, зато капает исправно производственный стаж. Можешь бегать в вольных казаках до самой счастливой старости! Все девятьсот лет! Как библейский Адам!

– Да на какие шиши? В следующие два месяца у меня ничего не идёт в журнале.

– Чтобы не прерывался стаж, ответишь авторам на триисьма – трояк в кармане!

– Трояк на месяц! До сблёва много? Воробью-то хоть на пшено хватит? Но я-то не птичка! И вы подкинули номерок. Весь гонорар ахнули в Брянск!

– И что? Как я могу оставить члена ЦК без гонорара!? Тогда я останусь без красного кресла под задом! Перекрутись как-нибудь… Мы тебе компенсируем…

– Что? Когда? Мне сегодня нужны эти копейки на корку хлеба. Се-год-ня!

Он театрально развёл руки.

– Странный ты гусь… Хочешь кучу свободного времени для сочинения своей классики и полные карманы шуршалок.[143] Так не бывает…

– Ну, Толя, – просипел я себе, на нервах вылетая из кабинета Хомута, – никто тебе ничего и никогда не компенсирует, если сам себе не компенсируешь… Учись у курочки. Разгребай да подбирай! Поднажми, если так покупалки тебе нужны!

И обо всей этой дичи я вбег настрочил Крахмалю. Попросил вернуть мне мой гонорар. Чтоб ему проще было расставаться с халявными рублейками, я привёл в пример секретаря ЦК ВЛКСМ Куценко. Один из журналистов написал от её имени статью в «Комсомолке». Гонорар пришёл к Куценко. Она до копейки вернула в редакцию, заявив: «Получать должен подлинный автор статьи, а не тот, чья фамилия стоит под нею».

Брянский член оказался нормальным. Вернул семьдесят четыре тугрика. Десятка уплыла на почтовый прохладный променаж моих горьких юаней[144] до Брянска и обратно.

Февраль-сентябрь 1972.

Белореченск

Чаква под Батумом.

Слева горы в тумане, справа море.

Пальмы…

Ах, Чаква… Ах, Чаква…

Ещё раз ах!..

Я приезжал туда в командировку к академику Ксении Ермолаевне Бахтадзе.

Мы сидели у неё на веранде и пили один из двадцати пяти чаёв, выведенных этой удивительной хрупкой женщиной.

Пили чай. Говорили о чае.

О прочем здесь не говорят.

Среди беседы меня вдруг вогнала в панику, намертво скрутила чёрная революция в животе. Боли – нет спасу.

Я кое-как дожал интервью и бочком, бочком посыпал к автобусной остановке.

В Батуме я сразу к врачам.

Дебелая тетёха с полубудённовскими усищами, столкнув на затылок богатырский белый колпак, плеснула:

– Резить тэбья надо, дорогои…

И почикала указательным и средним пальцами, как ножничками, проведя с низа живота моего до его верха. Вскрыла вроде.

Эта перспектива меня не согрела.

– А что болит-то? – буркнул я.

– Откроэм твои животики и пасмотрим-аба, чито там болит, чёрт эго маму знаэт! И чито болит – отрэзи и кинь к чёртовой бабушке собачкам!