Репрессированный ещё до зачатия

Она лениво махнула рукой на окно, за которым под черешней дремал бомжеватый цуцык в ожидании чего-нибудь вкусненького.

Я и вовсе скис:

«Будут тут ещё разбрасываться мной…»

Я двадцать лет прожил в Грузии и знаю, какие там отличные медики с покупными дипломами.

Нет! Не дамся!

Я к авиакассе.

На стекляшке, отделявшей кассиршу от прочего мира, бумажка:

Правоз цитруси катэгорически заприщион Законом!

– Что бы это значило? – спросил я кассиршу, кивнув на это объявление.

– Это значит, дорогои, ни один мандаринка нэ улэтит на самолёт от Батуми.

– А у меня их десятка три. Гостил у друга детства. Подарил. Из своего сада…

– Хо! На мандаринка нэ пишут, где он вирос-да. На совхоз-плантации или у друга в саду. Эщё не виполнен государственни план, ни один мандаринк нэ убэжит налэво или направу. Кажди мандаринка одэнут в хорош бумаг с гэрбом Грузии и отправят-да куда надо.

– Я жертвую подарок друга. На сегодня один билет!

– На сэгодня ничаво нэту. Толко на послезавра!

Не сидеть же тут ждать. На поезд! Мне бы только добраться до первой русской берёзки….

В вагоне я попросил проводницу, чтоб она сдала меня медикам на первой же русской остановушке, и, корчась от боли, сжался в комок на нижней полке.

– Я скажу начальнику поезда, и он даст телеграмму на ближайшую станцию, чтоб вас встретили медики, – заверила проводница.

Ничего. Перетерплю. Выскочу на поезде за грузинскую границу и у первого же русского столба сойду. Пускай русский скальпель вершит мою долю!

Но Русская Поляна – первая русская остановка – как-то не заинтересовалась мной и прохладно проводила меня дальше.

Да что Русская Поляна?

И Адлер, и сам Сочи, и Туапсе отмахнулись от меня!

Уже десять часов в пути. Вот и Белореченск.

Простояли четырнадцать минут.

Вернулся из буфета с кульком яблок сосед с верхней полки.

– Да вас так и не сняли? – подивился он. – А проводница флиртует на перроне с усатыми грузинами. Без билетов везут в тамбуре гору мандаринов в ящиках до Ростова. Ой, да вон и медсестра прохаживается в скуке под нашим окном.

Парень побежал в тамбур. Слышу его голос:

– Доктор! Доктор! У нас больной. Идите к нам в тринадцатый!

И через минуту в вагон ворвалась крепкая, гренадерская деваха в халате поверх фуфайки и, набатно стуча коваными кирзовыми сапожищами, державно прошагала сразу ко мне и карающе наставила на меня пистолетом толстый ответственный указательный палец:

– Выходим!

– Да знаете… Мне лучше… Доживу до Москвы…

– Так мы выходим? – строго заинтересовалась она.

– Мы – нет, – на вздохе неуверенно пискнул я из своего угла.

– Тогда рисуем художественную расписку.

Я не любил раскидывать свои автографы и, подхватив портфелишко, поплёлся, кривясь от боли, за гордым белым халатом.

Из вагона я выходил при красном флажке, поднятом проводницей. Держала весь поезд.

В районной больничке меня расквартировали на коридорном диване.

Тут же ко мне подсела на круглом табурете с дыркой весёлая старушка и кокетливо кинула мне на грудь тёплое белое облачко мыльной пены.

– Что вы вытворяете? – проявил я слабый интерес к облачку.

– Я не вытворяю… А на работе служу… Я, сынку, буду брыть твою бледную грудинку.

Я торопливо накрыл свою грудь ладонями.

– Не трогайте мою родную шерсть! Не для вас растили.

– Валадимир Артёмович, – поворотилась она к проходившему мимо хирургу Толмачёву, – оне дужэ брыкаються. Ну нипочёмушки не даються брытысь!

– Больной! В чём затор? У вас язва желудка. Этот диагноз поставил вам и хирург из привокзального медпункта Не тяните время. Перед операцией и секунда дорога.

– Доктор! – взмолился я. – Да зачем мне брить грудь? Да мой желудок!.. Никогда не болел! Я и не знал, что он у меня есть. Глотал ржавые кривые гвозди – выскакивали блестящие ровненькие! Что хотите! А желудок я не дам вам раскроить!

Владимир Артёмович сильно нажал мне на живот и резко отнял палец:

– Куда болька побежала?

– Вниз нырнула… Вправо…

Он ещё несколько раз нажимал и отпускал, и я всякий раз разбито бормотал:

– Вниз… Вправо…

– Гм… – принципиально нахмурился Владимир Артёмович. – Будем считать условно, что вы безусловно правы.

И нянечке:

– Брейте низ!

Трудная операция длилась больше часа.

Не в силах сдерживать себя я безбожно стонал от боли.

– Доктор, вы обещали показать, что там у меня…

Из ведра он брезгливо достал отросток. Местами чёрный, местами ярко-красный.

– Вот такой собашник. Пройди ещё час, и он лопнул бы. И тогда никакая операция вас не спасла б.

У меня убрали гнойный аппендицит.

Протяни я с операцией ещё капельку, я б мог повторить кислую судьбу заместителя генерального директора ТАСС, того самого, который вмазал мне выговор. У того зама, у Ошеверова, тоже спёкся аппендицитушка.

Все мы по одним стёжкам бегаем с одними и теми же медальками…

Придя в себя, я стал лёжа писать на коленке Жене Волкову. Тому самому, который был редактором областной газеты в Туле. А теперь рулил отделом в столичном журнале «Турист». Тесен мир!