Репрессированный ещё до зачатия

– А на светлые уже не выносит. Шесть десятков и семь. Цэ дужэ богато. Дело колыхнулось под откос… Торба с годами уже тяжёлая, сынок… Еле таскаю… Вас три у меня. За Митьку я спокойна. Механик при заводе. Пускай малая бугринка на равнинке. А всё ж одно какой-никакой начальнишко. Ты в самой Москви шо-то по газетам мажешь. А Гриша у нас самый горький невдаха. Компрессорщик… Глотае аммиак… Мне он жалкишь ото всех вас. Как могла денежку собирала. То чесночёк-лучок на базарчике продашь, то яйца… Прошлой осенью одних подсолнуховых семечек на сотню рубляков насобирала на колхозном поле. Убрал колхоз техникой – старушки бегут подчищать… Принесу с поля, Гриша жарит. Пока семьдесят стаканов нажарит, чуб нагреет. Ругался он на меня. Не бегай, не кочуй по тем полям! Да… Чисто не проходишь, ласо[149] не поешь, праздно не проживёшь… Век прожить не рукавом тряхнуть… Деньжатками я трохи окупорилась… Как ехать сюда, колыхнула, положила ему три тыщи на книжку. Под три процента. Случаем приедет он к тебе, не говори ему про книжку. Я всё тайком… Всю пенсию берегла на своей койке под матрасом. А ну шо случись?.. Лучше я сыночку положу… А книжку я сунула в гардеробе в рукав кофты, в которой наказала Грише хоронить меня. Снимет он кофту и наткнётся на книжку. Не пропадёт моя пенсия… И сыночок добром меня воспомнит… Памятью будет ему эта книжка… Не думала рассказувать, да всё и рассказала… Ну ничего. Что было бачили, шо будэ побачим. На веку як на довгой ниве.

На память мама взяла мне жёлтую вельветовую куртку и двуспальное тёплое одеяло.

Брала мама при мне. И одна баба была у нас непрошеным консультантом. Говорила маме:

– Молодожёнам надо брать односпальное. Им и так жарко. А разведённым бери только двуспальное. Поодиночке трудно согреться.

А мама ответила, кивнув на меня:

– Он ещё неженатый, а возьму я всё равно двуспальное. Надёжней. Господи, благослови…

Консультантша возразила:

– Молодой. И так согреется… Что он у тебя, какой великокуйский фельдмаршал?

Мама улыбнулась:

– Он у нас выще твоего начальника.

На маме был старенький платок. Я купил ей тёплый нарядный платок. Мама поблагодарила и сказала:

– Твой платок будет у меня выходным. В астроном там сходить, в церкву, на источник, просто на люди куда… А старенький будет со мной патешествовать во всякий след.

Судорога

Скрипнул диван, на котором спала мама, и я проснулся. Было часа три.

– Ма, Вы не спите?

– Нет.

– А что такое?

– Обычно я сплю як вбита. А тут… Судорога ноги сводит… Пальцы подымаются, жилы по-под коленками понадувались, сделались толщиной как палка.

– И как Вы обходитесь?

– Погладишь рукой… Покряхтишь, покряхтишь и всё обхождение.

– У врачей были?

– А шо знають те врачи? Не ходила я к ним.

Хлеб

Пластинку заплесневелого хлеба я бросил в мусорное ведро.

Мама тут же на нервах выхватила хлеб из ведра:

– Ты шо бросаешь хлеб в поганое ведро? Мы ни одной крошки не стоим, а хлеб… Мы ничто. Мы из земли пришли и в землю уйдём.

– Почему мы из земли пришли? По-моему, Вы меня родили.

– Ну не знаю… Кажуть так… А хлеб… Я лучше отнесу птичкам.

– Так и я не хотел выбрасывать его на помойку. Выносил бы вёдро и хлеб бросил бы в ящик для пищевых отходов. Понаставили на каждом лестничном марше. Это вумный дядя Лёня Брежнёв взялся задушить нас изобилием. Нечем кормить скот, так он решил поднять животноводство отходами с голодного московского стола.

Мама завернула хлеб в газету и пошла на улицу.

Лавра

Чтобы не проспать сегодня, я оставил вчера включённым репродуктор на стене. Под бой кремлёвских курантов мы с мамой и вскочили.

Быстренько я напёк блинцов, вскипятил пакет молока.

– Ну, мам, садитесь. Перед дальней дорожкой надо прочно подкрепиться.

– Не, сынок. Я не буду…

– Не станете есть – не поедем в Лавру.

– Шо хошь говори, а йисты я не буду.

– Это что, забастовка?

– Яка тут бастовка? Вранци на службу идуть не едят.

– Вчера мы были на службе в Елоховской церкви. Утром Вы ели…

– Так то учора. Службу правили вечером…

Ел я свои блинцы один.

Взяли мы с собой в газету колбасы, хлеба и в путь.

Электричка.

Загорск.

Чудный день. Солнце яркое слепит.

– И где Ваши девятнадцать мороза с метелью? – подначиваю я.

– Радиво сбрехало, сбрехала и я…

А день празднично разгорался.

Идём по городу. Звонят в колокола. Настойчивый, неброский, мягкий звон звал к себе. Отовсюду была видна многолуковая, блестящая Троице-Сергиева Лавра. Всюду стоял звон, и мы в радости шли к нему.

Божий рай на земле…

– О-о сынок!.. Это будет память до самой смерти, – восхищённо прошептала мама.

В Лавре народу было невпроход.

Вот пробирается вперёд молодая тетёха, поталкивая перед собой мальчишку лет пяти. Она говорит:

– Пропустите. Не видите, я с ребёнком?

На неё сердито глянула старуха и прошептала:

– Ну и веди его в детсад.

– Мы причащаться пришли, – отвечает тетёха и пытается пройти вперёд.

– Куда прёшь? – зло шепчет старуха.

– В Ленинград.

– Я сейчас как долбану, так ты перескочишь Ленинград и окажешься на Шпицбергене.

– Дурь свою оставьте при себе. Она ж вам необходима для поддержания своей обычной формы. Таким злым никогда ничего не достанется.