Репрессированный ещё до зачатия

– Не отчаивайся. Слёзы льются и на миллионы. Да если только они тебе нужны – добывай себе сама. У тебя никто их не возьмёт и на что тогда тебе муж?.. А вот на что… У нас в самом большом секретном цехе номер девяносто главным инженером Зайцев. Симпатюля. Мальчику двадцать восемь. Такой беленький, пушистенький, стеснительный. Бюстгальтерию этого цеха начала вести я. В прошлом месяце Зайцев получил больше всех. Семьсот! Это уже готовенькие, после всяких вычетов. А всего ему начислили рублей девятьсот. Он вечно в командировках. Возвращается раз до срока и застаёт жену в интересном переплёте. Конечно, он совершил все формальности, выгнал жену. Так он любил её до страсти! Теперь он напуган. Женщин боится. Вторично его не женишь.

– Можно подумать, что это твоя персональная печаль.

– Я-то тут ни при чём. Я про миллионы. С деньгами не поспишь. А мужа нету месяцами и винить жену как? Главное, чтоб было на хлеб. Только пускай твой муж будет не гангстером по добыче тысяч, пускай он приносит…

– Три рэ шестьдесят две коп?

– Лишь бы делал интересную для себя работу и приносил минимум. Счастье в том, когда всё добывается и делается сообща. А не в готовеньком.

– Задачи вы понимаете очень правильно. Какой у меня человечище жена!

– А ты говоришь… – застеснялась она.

Вечером я встретил её с работы у самого «Агата».

Мы возвращались домой пешком. Она экзаменовала меня.

Увидит легковушку:

– А это какая?.. А это какая?..

Что-то я угадываю, что-то нет.

– Мой муж должен знать всё. Даже марки машин!

– Чтоб знать, какую покупать?

– Отнюдь.

– Ну, тогда чтоб знать, под какую кидаться, если…

– Ну-ну… Я этого не допущу. Я тебя и мёртвого с того света вытащу!

– Это что, угроза?

– Констатация факта… Мы просто вас любим.

В благодарности я тихо погладил пальчиком её плечо.

Вижу, в холодных перчатках её пальцы измёрзли.

Я снял её перчатку. Взял её руку в свои.

Она в искреннем изумлении воскликнула:

– Ойко! Какие у тебя руки горячие!

– По штату положено.

И было прохладно, и я нёс её руку в своей руке, и было мне хорошо, и было мне так славно на душе оттого, что у меня такой вот рядом человечина, и я думаю про то, что вот всё время мне не везло, всё как-то я был на обочине, и никто меня не баловал сердечным теплом, и было всё как-то совсем не так, а годы идут, идут, и большие уже года, и всё у меня не устроено, и всё в доме пусто и холодно, и одиноко, и всё как-то совсем не так, как то должно быть в мои большие лета, и я порой думал про себя и с отчаянием, и с сожалением, по временам мне было жалко себя, и обидно-то что, или я Ваньзя какой, все ж сверстники мои давно живут своими семьями, а я, стесняющийся себя, один, один всё как божий перст, и вместе с тем, со всем своим совестливым одиночеством и тоской по своему очагу семейному я не кидался в крайности, я не вис на первой попавшейся крутихвостке; если я не видел того, что мне близко, я упрямо отбрасывал пустышек прочь, я не верил, что я не встречу ту единственную, ту одну, на которой старый неудаха наконец-то споткнётся навсегда и никогда о том не пожалеет; и пришёл тот январский час, и пришёл он в самолёте, когда я летел в командировку, и судьба усадила нас рядом, потом мы сидели рядом в орском автобусе, потом мы были рядом у меня дома, потом мы рядом гуляли по лесу, рука в руке, вот как сейчас; нам понравилось делать всё вместе, чтоб быть рядом, и мы сделали последнее, поставили рядом свои фамилии в загсе, и вот уже прошло полгода – не день, не месяц – полгода, и мы для Отечества целы, и мы идём рядышком, и все эти полгода я был наполнен счастьем, я как-то иначе взглянул на себя, я поверил в себя, в свою внешность, в свою будущность – Боже правый, и всё это благодаря ей, стройной, красивой и такой зябкой.

Я посматриваю на неё и не знаю, куда и положить её руку, чтоб она согрелась, – то к сердцу поднесу, то к губам и дышу на неё, то к карману. Я сунул её руку в тепло своего кармана и иду молча.

– Ты где? – спрашивает она. – Ты о чём думаешь?

– Я здесь… И ни о чем не думаю.

Она молча улыбается.

И может, мне б всё это и сказать в один дух ей, но мне как-то совестно показаться сентиментальным, не так понятым, и я глажу её холодную руку, и говорю про то, что вот мамушка моя хорошо вяжет, я напишу ей, и она обязательно свяжет и пришлёт хорошие шерстяные перчатки ей, Гале, и Галя будет носить, и ей никогда не будет холодно.

Уже вечер. Звонок. Галина:

– Привет, мое сокровище!

– Ого, как ты меня!

– Это не я, а любовница Голованя. Это она тебя так назвала. Мы с работы ехали вместе. «Садись», – говорит. – «Надоело. Сидишь на работе и дома». – «А готовит вам обед мама?» – «Нет. Для этого у меня муж есть». – «У него что, ночная работа? Или у него такая хитрая работа, что он дома?» – «Да, у него хитрая. Он и покупает, и убирает дома, и готовит». – «Где ж ты такое сокровище откопала? Там нельзя больше взять?» – «Наверное, можно».

– Кого, Гришу или ты меня ссыпать хочешь?

– Ну да! Видишь, как я тебя расхвалила! А ты не ценишь.

– Ну-у… А вот тебе, – подаю ей бандерольку, – прислала из Питера Нина Слободенюк.

Она вскрыла и ахнула: