Репрессированный ещё до зачатия

– А-а… Это в Оренбурге служил. Адрес в чёрной тетради прочитал? Мы дружили с их группой. Хорошие были ребята…

Она грустно листает тетрадь с техникумовскими конспектами, вчера прислала Нина.

– Давно всё было и неправда. Кажется, всё было сто лет назад.

– Какая ты у меня древняя!

– Вы это уже говорили не раз, гражданин муж.

– А то не считается.

– Я показала Капе фотографию с конференции. Висит в клубе. Подвела. А Капа сразу: «У! Какая у тебя шикарная паточка (кофточка) с розой на сердце!»

Галина открывает сливки. Аккуратно режет банку по краю, а я обычно чуть не посередине ли.

– Учись, пока жива… Толь, я пойду кое-что там постираю. Все полотенца, носки… Пошли. Ты просто будешь сидеть там. А то мне одной скучно.

Я иду, сижу смотрю, как она медленно мылит, смотрю, потом порываюсь взять. Она слабо сопротивляется, наконец, я беру и всё делаю сам. Мылю, стираю, выкручиваю… Стирал же сам когда-то и сразу холостяцкое не вытравить из себя. Это плохо? Не думаю.

Я спрашиваю:

– Можно ли так крепко любить свою жену?

И Галинка восклицает:

– Должно!

26 октября 1976. Вторник.

Праздник до заступа

– Ты замерз?

– Не знаю. Бок отморозил. Всю ночь дуло от приоткрытой двери.

– А у меня всю ночь ноги были голые. Надо достать то новое одеяло тёплое, что ты покупал со своей мамой.

– Нет, дорогая, не выгоднее ли укоротить твои ноги, чтоб вмещались под этим одеялом?

Я поцеловал Галинку в ухо.

– Ты мне всё помял. То б я не крутилась. А теперь…

По радио слушаем, как хозяйка поехала в Осло, а кошку оставила дома в селе. Кошка своим ходом отыскала хозяйку в Осло. Пробежала шестьсот миль.

– Разве может быть такое? – недоумевает Галинка.

– Вполне. Вот возьми эту кошечку, – показываю на неё, – отвези в Верхоянск и оставь. С завязанными глазами отыщет ведь московскую квартиру тринадцать в доме семьдесят три на Зелёном?

– Это точно!

– Что тебе сготовить? Гурьевскую кашу или пару сырых яиц в авоськах?

– И то, и то надоело.

– Ну, спроси у своих на работе, что они едят по утрам.

– Дома они ничего не едят по утрам.

– Вот и ты переходи на эту уважаемую диету!

– Да-а… Не едят дома, так тащат на работу бутерброды, сырки. Начинают есть, угощают. Накладно. Кыш! Исть отсюда! Из ванной!

– Интересно… – Я чищу яйцо. – Когда засекал время по часам, то варил яйца не такие, как тебе надо. Всё переваривал. А без часов – самое-самое! Подержал в горячей воде и готово!

Я разбиваю второе яйцо об лоб. Видите, практичный человек. У меня всё служит делу. Если лоб не годен в другом, то в качестве молота на плечах для расколачивания яиц вполне подходит.

Галинка советует:

– Ты не с того конца чистишь. Надо начинать с тупенького. Там желток ближе. Я его сразу съем и уже не страшно, ничего не вытечет. А ты начинаешь с остренького. Так могут перемешаться желток и белток.

– Ты сотню положила назад отдать?

– Положила.

– Всё-таки мы поживились. Они нам десять денежек (десяток). А мы им всего четыре по двадцать пять… На пропитание этого хватит – пятьдесят коп? А на трамвай есть? Нет, туда не дам. Оттуда – пожалуйста! А то скажешь, ехать не на что. И не вернёшься. Получите три коп.

– Ну нахальчик!

Галина удалилась.

Я приседаю двадцать раз, гляжу сбоку в зеркало, чтоб не гнуться, – для осанки же всё! – перегибаюсь через стул, держась носками за низ батареи, дрыгаю ногами в космосе над диваном, пребывая сам на диване, иду под холодный душ и за машинку…

Один на один с белым пустым листом… Как на войне…

Воюешь каждый день. А случись в городе с утра до вечера и не пообедаешь, носишься наголодняк, прилетишь домой, как вчера… По-быстрому сварил борщ. Две миски так остервенело хлопал, что, казалось, ввек не наемся. И когда уже не шло, мне не верилось, что некуда кидать…

Пока эта война на полуголодный желудок ничего ощутимого не даёт желудку, идти к нему к одному в услужение я не намерен, как не намерена и моя айн вторая. Всё! Работать!

Галинка пришла около девяти.

У них сейчас самая запарка.

Я заранее начистил картошки. Режу. Сейчас она будет тушить с мясом и с нижнедевицкими вышкварками.

– Что так хорошо пахнет?

– Ужином.

Она присела на стул, и я увидел тёмное пятнышко у неё чуть выше точёной госпожи коленочки.

– Что это за щипок? Кто это так неаккуратно обращается с моей родной женой? Я не потерплю! Так щипать… До чёрных следов!

– Мой стол! – отмахивается она. – Угол. Налетела, он и щипнул.

Галина порывается прочитать, что я написал днём.

Я не даю:

– Не имеешь права!

– Имею. Я на то и ходила в загс двадцать третьего апреля.

– Нашла чем хвалиться! Я тоже, между прочим, ходил.

– О! Помню! Я тоже была, если не изменяет память, с тобой.

– Точно?

– Спроси что-нибудь полегче.

Она читает, тянет меня за воротник.

– Задушишь.

– А что, нельзя? Я, может, всю жизнь мечтала. Сегодня утром…

– Подожди! Я не успел ещё одно слово тут дописать… Сейчас… Ну что?

– Я семь раз порывалась рассказать. А вас это не интересует.

– Интересует. Говори.