Решение об интервенции. Советско-американские отношения, 1918–1920

Отчасти для того, чтобы облегчить положение перед лицом этого откровенного давления со стороны Германии, советское правительство в июне ужесточило позицию по отношению к деятельности союзников в Мурманске, в том числе и во всем, что касалось их близости местному Совету. Поначалу большевистские протесты носили формальный характер. 7 июня Троцкий отправил зашифрованное сообщение в Совет, предупреждая, что «потворство неизвестным иностранцам противоречит интересам страны и, безусловно, недопустимо». Несколько дней спустя Чичерин вручил представителям союзников в Москве ноты, во многом идентичные протестующим против «присутствия военных судов, принадлежащих воюющим державам, в портах Российской Республики при сохранении их возможности выхода в открытое море в любое время…». В записке Пулу выражалась надежда, что правительству Соединенных Штатов, «предоставившему так много доказательств дружественного отношения к Российской Республике», следовало принять во внимание, что «это условие является обязательным для России…». По отношению к британцам и французам большевики использовали менее сердечные формулировки. Вознесенский, посетивший Вологду в середине июня, сообщил Фрэнсису, что уполномочен Чичериным доложить, что эта нота была лишь проформой. Аналогичные намеки, без сомнения, получил и Локкарт[148].

Однако в дни, непосредственно последовавшие за отправкой ноты, позиция России начала меняться. Гнев и подозрительность, вызванные в советских кругах сообщениями о чехословацком восстании, теперь начинали влиять на все большевистское видение союзников и находить отражение во взгляде на мурманскую ситуацию. Сообщение, адресованное местному Совету, от 16 июня с категорическим требованием об уходе судов сразу же выявило эти изменения: его тон стал значительно тверже. Как было объяснено, существовала «возможность военных действий со стороны англичан и их союзников в связи с чехословацким движением», и отныне советская сторона больше не будет тянуть с позицией союзников по Мурманску.

Телеграмма в Мурманский Совет вызвала бурную перепалку между Москвой и Мурманском. Первый ответ Юрьева был характерен для мурманской точки зрения: «…Очевидно, что 1) союзники не уйдут из Мурманска; 2) они будут защищать регион от немцев и финнов; 3) они окажут всяческую помощь местному населению и всем тем, кто будет сражаться с немцами; 4) они будут поддерживать авторитет местного Совета… поэтому все симпатии населения на стороне союзников… Антисоветская политика Совета невозможна, равно как невозможно заставить союзников уйти. У них есть преимущество в виде превосходящих сил. Телеграммы, наподобие чичеринских… могут поднять тревогу, но они бессильны принудить нас к силовым действиям…»

Реакция Москвы была обострена не только независимым и даже наглым тоном Юрьева, необычным для переписки дисциплинированного движения российских коммунистов, но и фактом, ясно отраженным в московских телеграммах из Москвы, что советские лидеры теперь пронюхали о британском плане, связывавшем северную и сибирскую интервенции, и степень подозрительности большевиков вполне оправданно возросла.

Тем временем англичане в Мурманске стали не менее настороженно относиться к намерениям большевиков. В частности, они были обеспокоены предстоящей отправкой (о чем их предупредил Нацаренус) отрядов Красной гвардии. Нацаренус утверждал, что миссия этих отрядов будет заключаться в участии в обороне порта, а в случае необходимости от немцев. Фактическая же цель состояла в усилении пробольшевистского контингента до такой степени, чтобы можно было сместить Юрьева и Веселаго с последующей заменой надежными большевиками. Британцы опасались, что сразу же по прибытии эти силы прибудут, они присоединятся к местному военно-морскому гарнизону и займут враждебную и угрожающую позицию по отношению к силам союзников. Беспокойство на этот счет среди официальных лиц союзников усилилось из-за резкости недавних протестов Москвы против их присутствия.