Решение об интервенции. Советско-американские отношения, 1918–1920

По вечерам в посольстве играли в бридж или покер. Фрэнсис проявлял живой интерес к успехам своих соседей по дому и персонала в различных играх, которые ему нравились. Когда интерес к картам иссякал, беседа, как правило, принимала бессвязный характер. Мысли обращались к далеким и совершенно разным родным землям. Бразилец и сиамец вяло спорили о том, в какой из их стран водятся самые крупные змеи, затем сквозь сигарный туман неожиданно раздавался голос Фрэнсиса, вдруг вспомнившего времена собственного пребывания на должности мэра в Сент-Луисе и губернаторства в Миссури. Вслед за этим сиамец кивал, мысли бразильца обращались к парижским бульварам, а молодой американский секретарь задумчиво смотрел через открытое окно на внешний мир, где мягкий и тревожный полумрак северной летней ночи все еще омывал тополя, где солнце еще не успело погаснуть, а над спящей провинциальной местностью вдруг раздавался вой паровозного гудка, и слабый стук торопливых шагов по мощеной улице каким-то образом свидетельствовал о тайне огромной, разрозненной, охваченной страстями русской земли.

Июльские события с грубой внезапностью нарушили эту провинциальную идиллию. В течение некоторого времени – фактически с момента смерти Саммерса – Чичерин «обрабатывал» посла в отчаянной надежде отделить его от других союзников и выманить информацию о том, что происходит в их лагере. По случаю Дня независимости Фрэнсис получил послание, в котором говорилось обо всех произошедших переменах (позже с небольшим успехом об этом сообщила Американская коммунистическая партия) и о сходстве революционных истоков обоих правительств. В Москве даже создали нежизнеспособное Общество российско-американской дружбы под председательством Бородина[167] (позже ставшего известным представителем русского коммунизма в Китае). Вознесенский был отправлен в Вологду, чтобы измерить политическую температуру Фрэнсиса и сказать ему некоторые ободряющие слова.

В этих подходах присутствовала определенная патетика, если рассматривать их с сегодняшней точки зрения. И дело заключалось вовсе не в том, что за ними не стояло проявлений оппортунизма и отчаяния, и не в том, что они являлись верным отражением взглядов Ленина и Троцкого. Здесь в большей мере чувствовалось, что в сознании Чичерина (не более чем у любого другого, невосприимчивого к силе противоречий) присутствовала определенная усталость от революционного насилия и тайное желание, чтобы из всего этого действительно что-то вышло: чтобы Фрэнсис проникся симпатией к русской революции и заразил ею своих соотечественников, чтобы каким-то образом свежая энергия и добрая воля Америки могли быть добавлены к подлинному социальному идеализму, который очень многие все еще видели в большевистском движении. Из личной дипломатии Чичерина того времени следовало, что он являлся единственным человеком на советской стороне, которого действительно заботило (как по долгосрочным, так и по краткосрочным соображениям), что думают американцы об усилиях большевиков для создания новой России.

Как бы там ни было, попытка наркома улучшить положение запоздала. С начала мая подозрения Фрэнсиса, основанные на принятии тезиса о советском двуличии и чрезмерном немецком влиянии, только укрепились. Теперь в поведении посла стал проявляться некий тщательно продуманный рефлекс притворства, укоренившийся в результате тридцатилетнего погружения в маневры американской внутренней политики. Фрэнсис оценивал ситуацию; он знал (или думал, что знает), чего добиваются от него большевики; он принял Вознесенского (которого в частных беседах называл «наглым армейским мулом») с лукавой приветливостью и безжалостно поддразнивая. Когда Вознесенский при первом визите вскользь поинтересовался, не решил ли альянс вмешаться в ближайшем будущем, Фрэнсис ответил, что не знает, при втором повторил то же самое, при третьем (он состоялся 30 июня) еще сильнее подразнил несчастного посланца, ответив, что, если решение об интервенции и было принято, ему об этом пока не известно.

Наряду с этими внешне дружелюбными обменами мнениями наблюдались растущие признаки напряженности по мере ухудшения отношений между советским правительством и союзниками. В последних числах июня Кедров, политический комиссар Архангельска, прибыл в Вологду и отстранил от должности просоюзническую муниципальную администрацию, отношения с которой Фрэнсис усердно поддерживал. Эта акция вызвала некоторое возмущение среди местного населения. Чтобы подавить любые дальнейшие просоюзнические тенденции, в свете растущей опасности интервенции в Архангельске в первые дни июля в Вологду были направлены новые советские подразделения внутренней безопасности, воодушевленные надлежащей степенью враждебности по отношению к союзникам.