Резкое похолодание. Зимняя книга

А я говорила:

– Тимур. Тимур. Тимур. Тимур. Тимур.

Говорила, пока оно не перестало извиваться и дергаться, его имя. Пока оно не застыло бесформенным «мурти-мурти».

Когда я в последний раз сказала «Тимур», мне показалось, что в его глазах я заметила страх. Он почувствовал.

Трудно жить, когда твое имя убито.

На следующий день он был какой-то вялый и грустный – настолько, что даже не лез ко мне. А через день он вообще не явился.

На третий день Ольга Ивановна строго спросила:

– Кто из вас дружит с Тимуром?

И как-то странно оглядела всю группу.

Они все молчали, трусливые твари. Видимо, по ее тону они догадались, что дружить с Тимуром нельзя.

– Ребята, – сказала она уже мягче. – Кто из вас водился с Тимуром? Я не собираюсь вас наказывать. Наоборот, тех, кто признается, я отпущу домой до конца недели.

– Я водился!

– И я!

– И я!

– И я дружил!

– Врешь, ты с ним наоборот дрался!

– Я его лучший друг!

В детском саду объявили двухнедельный карантин.

Тимура мы больше не видели. Ольга Ивановна сказала, что он переехал в другой город. Вторая воспитательница сказала, что он перевелся в другой детский сад. Нянечка сказала, что он заболел.

А я сказала:

– Если кто-нибудь еще будет ко мне приставать – он тоже исчезнет. Потому что я убью его имя.

А одна из девочек сказала, что ее мама сказала, что я умею наводить порчу.

– Что такое порча? – заинтересовались они.

– Это… это такое значит, что к ней нельзя подходить близко.

– Нельзя, – подтвердила я.

– А еще к ней нельзя прикасаться. И разговаривать с ней тоже нельзя.

Больше меня никто не трогал.

С тех пор мне ни разу не удалось повторить этот трюк. Дело в том, что имена – они очень живучие. Они с самого начала практически ничего не значат, они сухие и сморщенные, в каждом имени – лишь маленькая капля живого сока, и ее, эту каплю, очень тяжело выжать до конца.

Но теперь мне это не нужно. Теперь я придумала другой способ.

У меня ведь есть моя волшебница.

…Папа когда-то объяснял мне, что крепления горных лыж реагируют на падение и сразу же раскрываются. Это действительно так. Мои лыжи легко отщелкиваются от ботинок и катятся вниз по склону, каждая – в свою сторону.

Я тоже качусь. Снег мягкий, и мне почти не больно. Жилец Вершин громко орет там, на вершине, но я ничего не слышу, да и не хочу слышать. Какое мне дело.

Я качусь прямо к норе, с боку на бок, с боку на бок. Рядом с норой кто-то сидит, но за этим мельтешением мне никак не разобрать кто. Кажется, гном. Чем ближе я подкатываюсь, тем больше он смахивает на гнома. Он маленького роста, на нем красная шапочка-колпак с помпоном, он сидит ко мне задом, на корточках, и он… он зачем-то копается в моей норе!

– Что ты делаешь?! – возмущенно кричу я и цепляюсь за камни и за снег, за траву и за корни, чтобы остановиться.

Он вздрагивает и поворачивается ко мне лицом.

Это не гном.

Это внук ведьмы, Ренат. Ренат с недобитым именем. Его рот перемазан шоколадом.

– Это моя гора! – визжу я. – Уходи, это моя гора!

– Гора общая, – нагло огрызается он, но все же поднимается на ноги и мелкой трусцой семенит вниз.

Я наконец останавливаюсь – прямо рядом с норой. На снегу валяются конфетные фантики – от тех шоколадных конфет, что я приносила волшебнице… Я лежу на брюхе и часто дышу.

Когда дыхание выравнивается, я запускаю руку в нору.

Ничего. Пусто. Значит, она уже забрала мое письмо, а ответ пока еще не написала. Возможно, она размышляет. Она ведь очень добрая, моя волшебница, а я просила ее о чем-то… не очень добром. Наверное, ей требуется время.

Я все лежу на брюхе. С восточного склона горы доносятся какие-то крики. Возможно, это из-за меня. Возможно, они там решили, что я разбилась насмерть. Наверное, они там все плачут. Конечно. Теперь-то им меня жалко. Теперь они не называют меня жирной коровой. «Бедная девочка», – говорят они. «Бедная маленькая девочка, как жаль, что она разбилась», – говорят они. – «Это ее родители виноваты». «Это ее отец виноват». «А вы знаете, что он ей вовсе даже не отец?» – «Ах, что вы говорите?» – «Да-да, он не отец. Он даже не человек!» – «Ах, какой ужас! Тогда кто же он?» – «Жилец Вершин». – «А кто ее мать?» – «О, она тоже не человек. Вы знаете: у нее совсем нет души!» – «А вы знаете, что Сонечка на самом деле была очень красивой и стройной при жизни? Да, да, очень стройной! Но мать, у которой нет души, кормила бедную девочку специальной едой, от которой сильно толстеют!» – «Ужасно, ужасно… Бедная маленькая девочка… Она ведь об этом не знала». – «Жилец Вершин заманил ее на гору». – «Наверное, это он столкнул ее вниз!» – «Это он, он!» Вот как они теперь говорят…

– Соня! – орет мне прямо в ухо отец.

Я молчу. Он склоняется надо мной. У него на ногах горнолыжные ботинки, но лыж нет. Значит, он снял их, прежде чем ко мне спуститься. Он не съехал за мной на лыжах. Он просто трус.

– Соня, ты меня слышишь? Соня, ты как?

– Нормально, – отвечаю я тихим умирающим голосом.

– Руки-ноги целы?

– Не знаю, – говорю я почти шепотом.

– Болит где-нибудь?

– Да, болит, – хнычу я.

– Где болит?

– Я не знаю.