Рикошет

Он любил свое село. Здесь ему нравилось все. Он с удовольствием бы провел тут жизнь, но судьба распорядилась иначе. Да и к тому же, стоило Петру потолкаться дома месяц-другой, как страстно хотелось попасть в город. Зачем? Почему? Он не знал, но желание было сильнее его.

Село было старое, сибирское. С большими, крытыми жердями дворами, с черной, редко просыхающей даже в жару землей, с палисадниками, за которыми зеленели черемухи, со сложенными из толстых сосновых досок тротуарами. И хотя село стало райцентром, жизнь текла по-прежнему. Размеренно, неторопливо, однообразно.

Уже подходя к магазину, он увидел косые взгляды толкающихся у входа старух и баб. Услышал испуганный шепот: «Лецидивист Матренин заявился…», «Сбег, поди?!», «Ах ты, господи, напасть-то какая!»

Петр хотел шугануть баб, но передумал, только улыбнулся кисло, шагнул в сумрак.

Под опасливый, ядовитый говорок, под осуждающе-боязливыми взглядами Петр набил сетку водкой, позвякивая бутылками, зашагал к дому. Хотелось отпраздновать волю.

С порога закричал.

— Мамаша! Зови соседей, посидим, погуляем!

Мать царапнула взглядом, осуждающе покачала головой, проговорила сердито:

— Соседей?.. Экий орденоносец выискался… Жди-ка, пойдет к тебе кто-то… В достатке все живут, на дармовщину не шибко кидаются. Да и на работе народ… Разве что, дед Акимыч?

От правдивых слов матери на душе стало горько. Петр постарался выкрикнуть, как можно разухабистей:

— Черт с ними, с соседями! Зови деда!

До самых сумерек они с дедом Акимычем опрокидывали стопку за стопкой.

Петр захмелел, приоткрылся чуточку, размяк. Стал рассказывать, как провел последние годы. Рассказывал больше самому себе, так как дед быстро ослабел и начал бормотать что-то про ранешнюю жизнь, а потом и вовсе задремал, пристроив лысую голову возле тарелки с квашеной капустой.

Петру было хорошо и безмятежно. Хотелось ни о чем не думать, ничего не делать. Сидеть вот так в доме, выстроенном руками отца, в доме, где родился и вырос, слушать, как шлепает галошами мать, как стреляет на сковородке сало, ощущать его сверлящий запах, пить водку… А главное — не думать, ни о чем не думать…

Буфетчица кипятливо настаивает, чтобы ее немедленно допросили, так как сейчас ее смена, а буфет закрыт и люди бродят по залу некормленные.

Тонкие губы Кромова трогает едва заметная улыбка:

— Видишь, чего натворил.

Агафонову не нравится его тон. Он отвык даже от таких признаков приязни, и, чтобы заглушить накапливающееся в груди жжение, зло бросает:

— Перетопчутся.

Однако дежурного не так просто сбить с толку. Уперев ладони в столешницу, он приподнимается, сухо говорит:

— Гражданка! Ожидайте за дверью, вас пригласят. Работать мешаете!

Буфетчица осекается и споро оказывается там, где ее попросили находиться. В комнату мелкими шажками входит белокурый старший лейтенант в косо сидящей на тугих завитках волос новенькой фуражке.

— Чего это наши кадры от тебя как ошпаренные вылетают? — говорит он чуть в нос, обращаясь к дежурному.

Тот досадливо швыряет ручку на стол:

— Совсем не дают работать!

Узкая ладонь вошедшего взлетает вверх:

— Ну, пиши, пиши…

В тот же момент он замечает оперуполномоченного, и на лице появляется вяловатая, но искренняя улыбка:

— Привет, Кромов!

— Здорово, Краснояров, — в тон ему отвечает оперативник.

— Никак в гости пришел?

— Земляка вот встретил, — Кромов кивает на Агафонова, который, увидев старшего лейтенанта, как-то чересчур шустро спрятал лицо в воротник.

Краснояров склоняет голову набок, присматривается к задержанному, вздыхает:

— Ах, Агафонов, Агафонов… Я же тебе самолично направление в совхоз давал… Месяца не прошло, а ты опять здесь…

— На кой мне твой совхоз нужен? — незлобиво огрызается Петр.

— Устроился бы, работал, — поводит покатыми плечами старший лейтенант.

— Во-во! Там же пахать надо, начальник. А мне здоровье не позволяет, мне в санаторий надо, а не в совхоз.

Дежурный косится на Агафонова, протяжно, с властной иронией, замечает:

— Конечно… Зачем ему работать? Он лучше будет грабежом промышлять…

— Не грабежом! Не грабежом! — на лютый шепот срывается Агафонов. — Кражонка это, мелкое хищение!

Дежурный злорадно обещает:

— Я тебе устрою санаторий… лет на шесть…

— Не связывайся ты, — миролюбиво дотрагивается до его плеча Краснояров, с укором смотрит на задержанного: — Вот, вроде, нормальный же ты мужик, Агафонов… Тебе бы избенку теплую, вдовушку какую-нибудь хлопотливую, и был бы человеком, Трудился бы в общественном производстве, горя не знал…

— Был человек, да вышел весь, — буркает Агафонов. — Иди, начальник, не дави на слезу.

Краснояров пожимает плечами. Когда он уходит, задержанный долго молчит, потом не выдерживает:

— Слышь, Кромов… Пацан тот, Сережка, где счас?

— Кажется, в Томск уехал. На заводе работает… Женился, говорят, пацанов завел…

Дед Акимыч ушел, а Петр и не помнил, когда. Ему казалось, выпитое не пробрало, не опьянило. Только встав из-за стола и у порога налетев на косяк, понял, что перебрал.

— Куды понесло-то? — строго спросила мать.